Эммануил Казакевич - Дом на площади
Себастьян рассмеялся смущенно.
— Спасибо за добрые слова, — сказал он. — Вы правы в том смысле, что я слишком рефлектирующий индивидуум. И беда, вероятно, не в том, что я много размышляю, а в том, что я размышляю медленно, медленнее, чем этого требуют обстоятельства. Если бы мне дать волю, я бы только и делал, что размышлял. Известный пример из истории философии о буридановом осле, который издох с голоду между двух охапок сена, не зная, какую из них выбрать, целиком и полностью относится ко мне.
— Но вы выбрали, — засмеялся Лубенцов.
— Благодаря вам, — возразил Себастьян. — Вы заставили меня поесть из одной охапки.
— Заставили? — улыбнулся Лубенцов.
— Уговорили.
Теперь засмеялись оба.
— У меня к вам просьба, — продолжал Себастьян, вертя в руке очки. Не кажется вам, что с меня хватит? Мне ведь наконец нужно закончить свой научный труд. Университет в Галле предложил мне прочитать там курс лекций.
— Как!.. Вы покинете Лаутербург? — опешил Лубенцов.
— Нет, — сказал Себастьян, которому ревнивый возглас Лубенцова доставил явное удовольствие. — Нет, нет. Я буду ездить на лекции два раза в неделю. И готов продолжать свою деятельность в лаутербургском магистрате в общественном порядке.
Лубенцов подумал и сказал:
— Вы правы. Ладно, я запрошу свое начальство. Я лично считаю ваше предложение целесообразным.
— Вы умный мальчик! — восхищенно воскликнул Себастьян. — А Эрика со мной спорила. Утверждала, что вы никогда не согласитесь отпустить меня с должности ландрата.
— Она считает меня более тупым, чем я есть на самом деле, — усмехнулся Лубенцов. — А кого вы предлагаете взамен? Есть у вас кто-нибудь на примете?
— Я предложил бы кандидатуру господина Ланггейнриха. Он хорошо понимает сельское хозяйство и очень предан земельной реформе. И размышляет он не так медленно…
— А ведь он может и не захотеть с земли да в контору?
— У вас разве откажешься?
— Кандидатура хорошая. Ладно. Поговорите вы с ним. Он вас уважает.
— Поговорю, — сказал Себастьян и довольно рассмеялся. — Вы умеете себя вести с нами, немцами. Я часто удивляюсь, как хорошо вы поняли психологию немца, его слабые и сильные стороны. И вы прекрасно умеете пользоваться этими слабыми и сильными сторонами.
Лубенцов нахмурился.
— Что значит пользоваться? — сказал он. — Неужели я похож на интригана? Поймите, господин Себастьян, мы вовсе не заигрываем с немцами, как это думают некоторые из вас. Дело тут и проще и сложнее. То, что мы стараемся по мере наших сил получше устроить вашу жизнь, добиться объединения Германии и так далее, — это не заигрывание, а определенная политика, основанная на определенном мировоззрении. Я прекрасно знаю, что некоторые немцы думают, что вы, дескать, немцы, хитрые, вы используете наши противоречия с союзниками, и мы, ссорясь между собой, вынуждены заигрывать с вами. Вы ошибаетесь. Мы проводим политику, вполне для нас естественную, а вовсе не диктуемую недолговечными тактическими соображениями. Мы просто считаем, что земля и вообще все должно принадлежать тем, кто трудится. Вот и все. Если хотите знать, то и американцы вовсе не заигрывают с вами в пику нам, русским. Они тоже проводят политику, основанную на определенном мировоззрении. Грубо говоря, они поддерживают капиталистов и помещиков и подавляют рабочих и крестьян. Они дают волю первым и не дают воли вторым. Неважно, какими словами они прикрывают эту свою политику и насколько эти слова убедительны. Важна сама политика. Мы способны сделать и уже сделали немало глупостей. Но линия наша — верная и единственно прогрессивная. Союзники в лучшем случае хотят вас привести к состоянию, которое было до Гитлера, то есть они хотят вести вас назад. Мы пробуем вести вас вперед.
— Любую линию, — сказал Себастьян, — даже правильную, можно проводить хорошо и плохо. Вы ее проводите хорошо.
— Ну и прекрасно! — воскликнул Лубенцов. — Рад, что мы довольны друг другом.
Лубенцов встал, вспомнив, что его ожидают сослуживцы. Поднялся и Себастьян. Он с минуту постоял неподвижно, потом сказал чуть изменившимся голосом:
— У меня еще одно дело к вам. Я хотел бы съездить на запад, точнее во Франкфурт-на-Майне. Мой сын просил меня приехать погостить.
— Да? — сказал Лубенцов и снова уселся. Пытливо посмотрев на Себастьяна, он медленно спросил: — Вам надолго?
— На неделю, — быстро ответил Себастьян.
— Что ж, мне кажется, это вполне возможная вещь. Думаю, что пропуск вы получите. Я по крайней мере буду об этом просить.
— Благодарю вас. Я так и думал.
— А что, — усмехнулся Лубенцов, — фрейлейн Эрика сомневалась и в этом?
— Н-нет, — смутился Себастьян. — Не она. Я сомневался.
— Вы ошиблись.
— Признателен вам за это, — сказал Себастьян и, подойдя ближе к Лубенцову, произнес выразительно: — Эрика не поедет. Я поеду один. Она останется здесь.
— Как заложница? — заметил Лубенцов как бы в упрек, но на самом деле очень довольный этим сообщением Себастьяна.
— Да, господин Лубенцов, — сказал Себастьян. — Вот именно. Я не хотел бы, чтобы вы в чем-нибудь сомневались. После того как профессор Вильдапфель, крупнейший наш агроном, уехал и не вернулся, вы имеете полное право испытывать недоверие.
— Да, вы правы, — согласился Лубенцов. — Начальник СВА очень расстроился, когда случилась эта история. Он считает, что сам Вильдапфель еще пожалеет о своем поступке. Измена своему слову и обязательствам всегда кончается печально для самого изменившего. Она приводит к душевной опустошенности и к позднему раскаянию. В вас я уверен. Прежде всего — вы умный человек. Что касается Вильдапфеля, то я думаю, что он просто недостаточно умен. Ведь ученый — это не всегда одно и то же, что умный? Как вы думаете?
— О нет! К сожалению, не одно и то же. Ученых дураков не намного меньше, чем невежественных дураков. Но касательно Вильдапфеля вы ошибаетесь. Он человек чрезвычайно умный, но и чрезвычайно корыстолюбивый. Его, разумеется, купили обещаниями материальных благ.
X
Раздался звон стеклянной двери, она распахнулась, и в комнату вошла Эрика. Позади нее показались еще девушки и молодые люди, но, увидев коменданта и ландрата, они оробели и отпрянули назад.
Лубенцов впервые за последнее время посмотрел прямо в глаза Эрики. Его взгляд был на этот раз полон спокойствия и откровенно выразил то восхищение, какое она вызывала в нем.
Наблюдая ее и слушая ее голос, он, по правде говоря, гордился собой, своей выдержкой. А если и чувствовал некие сожаления, то их тихая горечь перекрывалась радостным чувством удовлетворения собой, которое обуревает человека, сумевшего одержать победу над своими страстями.
