Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов - Пастернак Борис Леонидович

<На полях:>

Я это тебе не как стихи (слабые!), а чтобы услышала, что мне грустно.

И потом, Рильке был отшельником, поэтика его год от году кажется мне все более потрясающей по своей чистоте, и это на мне сказывается тоже. И потом, человек, с которым я тут дружу всего сильней, Н.Н.Вильям (брат моей невестки), – я тебе о нем писал, твой первый после меня поклонник в бесконечном ряду мне известных – он о тебе писал, статьи не приняли, и обо мне, – статьи не приняли – да, так этот Вильям двадцатипятилетний тоже меня поддерживает во всем, что со мной делается, и не любит 1905 г., и Бог знает что говорит о работах этого года, где отмер всякий романтизм, и вне этой разновидности толстовства, гётеанства и р<омен>-ролланства истины не видит и не ищет. Не жди Бог весть чего, я говорю только о тоне, о повествовательности, вошедшей впервые наконец в захват вдохновенья как элемент, т. е. как это прежде бывало со строчкой, с метафорой, с образом, с аллюром чувства в ритме.

Какое глупое написал я тебе письмо! Марина, родная, с этой безмерностью в мире мер – вот что произошло: он о тебе недостаточно хорошо сказал, но приемлемо; он поставил ребром несколько гениальных твоих строк и под ними наговорил мне гадостей, и они кажутся мне допустимыми, п.ч. произнесены на гениальном фоне.

<На полях:>

Посылаю не перечитывая, м.б. встретятся несообразности. Я говорил с тобой. Обнимаю С.

Я ужасная свинья перед тобой. Я не успел повидаться с Мейерхольдами перед их отъездом в Париж, а о поездке П<авла> Г<ригорьевича> не знал и вовсе, п.ч. больше года не видался.

Письмо 162

Париж, 4 июля 1928 г., среда

Цветаева, Эфрон, Родзевич – Пастернаку

<Рукой М.И. Цветаевой:>

Дорогой Борис, сидим – С., Родзевич и я – в пресловутой Ротонде – пережидаем время (до Сережиного поезда). Сейчас 7 ч<асов>, Сережин поезд идет в 10 ½ ч<асов>, – оцениваешь эту бесконечность? Едет вслепую – в Ройян (найди на карте!). Мы: двое нас и двое детей считаемся famille nombreuse [151] (отец, мать и дитя – famille moyenne [152]).

А Ройян, Борис, не доезжая до Bordeaux, севернее.

<Рукой С.Я. Эфрона:>

Я испытываю волнение большее, чем перед отъездом на фронт. Там враг за проволокой – здесь вокруг – в вагоне, на вокзале, на побережье, а главное, в виде владельцев дач. Боюсь их (владельцев) больше артиллерии, пулеметов и вражеской конницы, ибо победить их можно лишь бумажником.

А кроме всего прочего – у меня врожденный ужас перед всеми присутственными местами, т. е. перед людьми, для которых я – не я, а что-то третье, которым я быть не умею. Это не неврастения.

Обнимаю Вас и очень Вас чувствую.

<Рукой К.Б. Родзевича:>

С. Я. уезжает уже целую неделю. Вместе с ним я побывал и на границе Испании, и на берегах Женевского озера, и на Ривьере и …но всего не перечислишь! Я так привык к этой смене мест, пейзажей, ожиданий и разочарований, что сейчас когда отъезд стал реальным, я с грустью чувствую себя возвращенным домой. Но до отхода поезда еще 2 часа. А вдруг мне удастся продолжить мое неподвижное путешествие. Нет, сложенные корзины, пакеты, вокзалы, справочные бюро – все говорит за то, что я остаюсь.

Письмо 163

7 июля 1928 г.

Пастернак – Цветаевой

Моя родная, благодарю тебя за письмо с маршрутами. Поистине, это путешествие я разделил полностью и пережил, как ты. Мне было очень весело и хорошо в дороге.

Мне очень жалко П<авли>ка. Хотя все, что ты говоришь справедливо. Я это находил уже давно. Помнишь вечер в Доме Печати, куда, кажется, ты пришла с Т<атьяной> Ф<едоровной>? Выступали: ты, он и Буданцев. В твоем присутствии я уже и тогда чувствовал что-то абсолютное. Но что именно? Чистоту? Правоту? Обаянье открытости? Но верст я тогда еще не знал. Я не знал еще, кто ты. Так вот, на том вечере я уже говорил ему о декламации, театральной тематике, триумфальных цезурах (ты прекрасно знаешь, что я этой последней чепухой хочу сказать). М.б. повредил ему я. Да, наверное. Поводов для этих производных недоразумений надавал я много. Как удивительно промолчала ты в свое время о «Барьерах», их получив. Молчи и сейчас. Теперь, когда я их переделывал, моей рукой водило именно это молчанье. Но была своя правда и в них, и как ни дика она, я в переделке только ее и восстанавливал.

Затем и ты была бы меньше, если бы не являлась источником поэтических несчастий. Виновата, конечно, и ты. И твой ранний романтизм, прекрасный и по-естественному агрессивный (потому что вот что из него теперь выросло, и не зря я его переписывал от руки целое лето) – тоже понят был как последнее слово именно в его блеске, который ему задавало нетерпенье, т. е. неудовлетворенность. Он же впитал его как законченное достиженье, как равновесный стиль.

Так что все это справедливо, и виноваты мы оба, но я стараюсь всего этого не знать и смягчать это. Слишком безжалостна и сама уж логика всех этих вещей. И обо мне ты когда-нибудь так же скажешь. Но тут дело другое. Я знаю, что к чему бы жизнь ни пришла, все это – хорошо. И вот откуда я это знаю. Представь, я загадал тогда на почтамте. Если телеграмма попадет на ее вечер, то тогда все хорошо. И ты вправе оскорбиться, что твое сообщенье о ее судьбе пережито мной не в одном только твоем движеньи, милая. Но оно заменило мне Лейбницеву Теодицею. Что́ же хорошо, спросишь ты? Зачем называть несомненное? Я не загадывал о тебе. Но и все, в чем можно сомневаться, – хорошо и то. Спасибо тебе. Счастливой дороги тебе и всем твоим.

Письмо 164

<ок. 20 июля 1928 г.>

Пастернак – Эфрону

Дорогой Сергей Яковлевич! Вероятно, Вы еще в Мёдоне, и моя открытка Вас тут застанет. Все последнее время я был в такой же приблизительно переделке, что и Вы. Последние две недели работал, как каторжный, болел, недосыпал жил в обстановке осадного положенья, мною же самим по дому объявленного, посетителям и телефонистам говорилось (соседями, по моему наущенью), что я то в Китае, то что Нобиле улетел спасать. Через два часа уезжаю к своим в Геленджик. Адрес будет такой: Геленджик, Черноморск<ое> поб<ережье> Кавказа, ул. Д<окто>ра Гааза 22. Это в течение 2–3-х недель. Ася в Сочи, скоро возвращается в Москву. Свою китайскую экспедицию мне было тем труднее выдерживать, что ждал возвращенья Антокольского и его звонка: был уговор на этот счет с опросчиками. Но он так и не сказался. Маринину книгу получил вчера вечером. Разыскивать П<авла> Г<ригорьевича> и ее отправилась по моей просьбе Маринина горячая поклонница, некая Эва, как она себя в виде псевдонима называет. Книжки не раскрывал, т<ак> к<ак> боюсь зачитаться и остаться в Москве.

Письмо 165

<ок. 7 октября 1928 г.>

Пастернак – Цветаевой

Дорогая Марина! Никогда так благодарно не удивлялся тебе, как на этих днях. На письмо хотел ответить телеграммой, и жаль, что этого не сделал. Если, что́ превзошло мои надежды, ты мне простила эти три необъясненные месяца, не ищи им пока еще объясненья. С твоей помощью я это сделаю, но не сегодня. Ничего так не хочу, как скорейшего твоего выздоровленья. Вскользь сообщенные планы предупреждают мои собственные. Тянусь к тому же, но держат незаконченные вещи в разноотдаленных от окончанья долях. Если найду путь и согласятся, хочу и могу прислать немного денег. – Но перерыв в переписке (такой вот – с тобой и абсолютный – с родными и друзьями) пока неизбежен. Не могу, не в силах и не вправе забегать вперед, почему он и к чему, но – в границах человеческой подверженности самообману – допущен в наилучших чаяньях, в счастливейшей, чем когда, преданности тебе и верности всему, чем я когда-либо кого мог привлечь и сделать другом. Книга? Передал ли ее А<нтокольский>? О, разумеется. Без ее боя, без ее сгустков, без ее сосредоточенной силы, то, что наползло, осело, приурочилось и вздумало объявить себя гранью (для воли, выбора и полаганий) потребовало бы вероятно больше пристальности и напряженности с моей стороны, чем это случилось. Именно о ней не хочу сейчас говорить, и если уж это себе по отношенью к ней позволил, то уже ни с кем ни о чем. Изумительные стихи, более счастливые, чем мы с тобою. Если бы нас уже не было и нам больше ничего не оставалось, первый разговор был бы о ней. Или если бы у нас было право на долгий отдых, с путешествиями, с обеспеченною оглядкой. Ради Бога не думай, что я что-нибудь преувеличиваю или, умничая, паразитирую на какой-нибудь из былых «бездн». Без всяких потусторонностей: в нашем положеньи (исторически) нам надо еще пожить и поработать. Вдруг я зачувствовал это элементарно, здорово и сверхсловесно. Страшно этого хочу. Дай мне доубрать твою же собственную елку [153], хотя бы это длилось и целый год, ведь не в потемках же тебе ждать, а только жить своим и не думать. Буду писать тебе, а ты не отвечай. Поцелуй С.Я., а он пусть – Д<митрия> П<етровича> и П<етра> П<етровича>.