Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
О моих петербургских друзьях она отзывалась с легкой насмешкой, и меня поразило, насколько она в курсе всех петербургских дел.
Когда я, отговариваясь работой, стал прощаться, она пригласила меня зайти и к ней в гости, чтобы продолжить наш разговор о Данте и Вергилии, ведущем поэта по Аду и Чистилищу. Хозяйка дома потом призналась мне, что наш разговор с княгиней походил на поединок. Но таковым он не был. А если и был, мое самомнение никогда не позволило бы мне в этом признаться. Поединок с женщиной? Исключено, ибо и самая умная среди них не может быть мне ровней!
Через три дня я позвонил ей и был сразу же зван на ужин. И опять мы стали спорить о Данте, и меня удивило, с каким пылом это делала княгиня. Поначалу я обращался к ней по форме — «ваша светлость», но она это тут же запретила, предложив называть ее Анастасией Николаевной, однако я предпочел обращение «княгиня». Она взглянула на меня очень серьезно и, помешкав, едва слышно сказала:
Я католичка.
Вы? Директриса русской гимназии?
Никто об этом не знает. Я перешла уже много лет назад и на самом деле монахиня. Сестра. Но должна трудиться в миру. Иногда это особенно тяжело.
Удивительно! Религия, допустим. Но церковь? Католицизм? Почему?
На мои бесконечные, недоуменные и наивные вопросы княгиня всегда отвечала мягко и мудро. Все это было так ново для меня, но по-своему и привлекательно; я сразу почувствовал, что в этом есть смысл — хотя и новый для меня, но мне не чуждый.
Драматурга во мне не могла не восхищать ясная логика веры. Неудовлетворенный интеллект поражался разумной простоте религии. Самоуверенный эстет преклонялся перед естественной, само собой разумеющейся смиренностью жертвы. Только вот послушание трудно было принять. Обязанность посещать по воскресеньям мессу, исповедоваться и причащаться тоже казалась на первых порах какой-то странной, но все же была понятна и оправдана, ибо я давно уже уразумел, что в заносчивой надменности интеллигенции есть что-то ненатуральное, точно это всего лишь ее оружие в борьбе с комплексом неполноценности перед лицом равнодушного и жестокого мира.
Мне хоть и не было до конца понятно, почему княгиня избрала именно католическую веру, но в то же время я догадывался, что так оно и должно было быть. В этой готовности понимания мне открылось также, почему Данте выбрал в вожатые блаженного язычника Вергилия. Путь шел от классического гуманизма античного язычества к Богу. Так пожелала религия. Так пожелала история. Мне впервые стали внятными чистая человечность и абсолютная вечность религии и, более того, — если можно так выразиться, духовная и душевная гигиена церкви. В этой связи покаяние и исповедь являлись драгоценными обыкновениями всякой естественной жизни. Жизни для всех. Равенства для всех. Что и было целью социализма. Моя борьба с символизмом приобретала здесь более существенный смысл, ибо здесь намечался выход из вакуума индивидуализма.
Княгиню поражала моя восприимчивость. Лишь в немногих вопросах мы поначалу не могли достичь взаимопонимания. Одним из них была благостность послушания, другим — сложный метафизический вопрос о том, почему Христос должен был взять на себя грехи мира. Непонятный первородный грех. Не Августин ли говорил о счастливой греховности, о felix culpa? Не было ли здесь внутреннего противоречия?
Княгиня была столь вежлива, что нанесла визит моей маме. Разговор наш с ней продолжился, правда, со всеми несовершенствами таких разговоров. Ибо на каждом углу, на каждом повороте обнаруживались новые неточности и приблизительности, вообще свойственные человеческому уму, когда он берется за духовные вопросы. Пока не вмешается Бог, всякий человеческий суд неправ и самодовольно узок. Таковы плоды человеческого тщеславия.
Однако ж почва у меня под ногами казалась столь неверной и нестабильной, будто кто-то меня сглазил. Наступил тем временем ноябрь, а в последний раз я давал маме деньги еще в августе. Было о чем подумать. Георг Мюллер спрашивал, что сказали в Петербурге по поводу составленного им соглашения. Я решился в пространном письме открыто изложить ему все политические опасения. Может быть, этого не следовало делать, но я чувствовал, что не могу иначе. Он очень высоко оценил этот мой поступок.
Я решился напрямую поговорить и с куратором. И на этот раз он ответил мне не предложением занять должность старшего преподавателя, а советом поехать в Петербург и задать мои вопросы великому князю.
С мужеством отчаяния я признался, что на такое путешествие у меня нет денег.
Он сердито посмотрел на меня:
Вы что же, были так небрежны в тратах?
Я, смутившись, заметил, что в последний раз получал гонорар еще полгода назад.
Как это возможно? А что же мой управляющий?.. Он запнулся и задумался, его багровое лицо потемнело
еще больше.
Моя вина. Забыл дать поручение управляющему. Извините.
Он вышел, хотел было распорядиться, но тут же снова вернулся:
Управляющего нет на месте.
Он вынул свой бумажник, покопался в нем пальцами. И тут у меня возникло неприятное чувство, что эти столь легкие деньги слишком напоминают милостыню. Я поднялся:
Я задерживаю вас, ваше сиятельство. Он заметно смутился:
Если бы вы могли подождать часик. Или, может быть, завтра?
Я поклонился:
Сожалею, ваше сиятельство, что поставил вас в затруднительное положение. Я вовсе не хотел этого.
Неожиданная добродушная улыбка.
Ну, ну, не обижайтесь, мой юный друг. Нельзя быть таким чувствительным, ведь мы оба служим великому делу. Пожалуйста, сядьте и подождите минуту.
И не слушая больше моих возражений, он втиснул меня в кресло и вышел.
Вернувшись, он сказал чуть смущенно:
— Жена дала мне настоящую взбучку. Просила вам передать, что в настоящий момент она бедна как церковная мышь. Но если речь вдет о поэте, она готова на жертвы.
И с этими словами он вручил мне пеструю пачку банкнот.
Два дня спустя я отправился в Петербург, который предстал моим глазам совершенно иным городом, нежели тот, что видел я три года назад.
Иванов женился на падчерице; среды на «Башне» многое потеряли с тех пор, как в них перестал участвовать Кузмин. Он жил теперь у Сергея Судейкина, художника и иллюстратора, расписавшего также стены в «Бродячей собаке».
Судейкин был неподражаем и незабываем. Среднего роста, худощавый, подвижный, жгучий брюнет с головой красивой формы и простой гладкой прической, с насмешливыми, шалопаистыми глазами, слишком яркими губами ехидного рта, с тонким музыкальным слухом, он оказался человеком умным, язвительным, мгновенно парирующим остроты. Он был королем красок. В его пейзажах можно было легко затеряться между попугаями и райскими птицами всех цветов радуги, в этой смарагдовой зелени, в нежной голубизне. Кое-кто побаивался его, ибо отец художника являлся шефом тайной жандармерии. Но мне это было безразлично.
