Елена Лаврентьева - Дедушка, Grand-père, Grandfather… Воспоминания внуков и внучек о дедушках, знаменитых и не очень, с винтажными фотографиями XIX – XX веков
С возрастом стало понятнее: родители что-то знали, но говорить о прошлом не хотели. Особенно отец. Однажды, еще подростком, я услышал, как мать наседала на отца — разговаривали они за стенкой, на кухне, ночью, когда я уже лег спать.
— Что же, Игорь, ты ему никогда ничего не расскажешь? — говорила мама. — Пора бы…
— Ну, Галинька, это ни к чему, — отвечал отец. — Прошлые дела ему вообще не интересны. Сам ведь ни о чем никогда не спросит. У него сейчас одни гулянки на уме… Да и зачем? Меньше будет знать — жить проще.
Как же я тогда обиделся на отца! Буквально до слез. А вывод из услышанного — как это бывает у подростков — сделал совершенно неверный: ах так?! ах не желаешь мне ничего рассказывать?! Ну и не надо! Ну и наплевать! И не буду тебя расспрашивать! Подумаешь… Теперь вот локти кусаю… Впрочем, отец всегда был осторожен и, наверное, все равно не доверил бы мне никаких «ненужных» деталей. Время было, правда, уже хрущевское, но его, замдиректора НИИ, партийного, изредка отправляли в заграничные командировки. Зачем осложнять жизнь «туманным прошлым»?! Прошло много лет, уже нет на свете почти никого из близких старшего поколения, навсегда утрачены многие документы и вещи, а во мне стали почему-то все чаще вспыхивать потухшие, казалось, искорки памяти. Так или иначе, мама и бабушка иногда что-то рассказывали. Впрочем, изредка упоминал о чем-то и отец. Мало, конечно, но и этого достаточно для работы воображения. Или для проявления азарта сыщика.
— А дедушка твой… — начинала иногда мама, если я не вопил, что мне нужно скорей бежать во двор, играть с друзьями в лапту, городки или штандар-стоп, а позже в футбол или бадминтон. Приходилось в очередной раз выслушивать какую-нибудь историю из жизни ее родителей. Как же я сегодня благодарен маминому долготерпению и упорству! Она повторяла одно и то же не раз, не два. И бабушка, особенно после смерти деда в 1957 году, стала все чаще вглядываться в неведомые мне пространства, заговаривала певучим своим голосом, принимаясь порой вспоминать:
— Ох, ты ведь и не знаешь, внучек, как в старые-то времена люди жили. Вот дедушка твой, Николай Федорович, мой Коленька, он рано сиротой остался. Еще младенцем. Отец его как-то товар повез…
— Какой товар, бабушка?
— Разный… Кружева, пуговички, рюшечки, украшения всякие, ну для дамских платьев. Он ведь… м-м-м… в лавке работал… Приказчиком…
— Приказчик — это кто? Кто всем приказывает, да?
— Да нет же: продавцом… Зима тот год была суровая, а он, значит, товар-то повез в одно поместье под Веневом, называлось Урусово. Мне сама свекровь про это рассказывала. Время, говорит, послеобеденное было, припозднился он, и она его не пускала: к чему, мол, на ночь глядя из дома ехать? Темнеет рано, уж и метель завывает… Да он что-то заупрямился: нет, говорит, ждет меня помещица, товар продать надобно, у них там завсегда много берут. Время было перед Рождеством, когда обновки шили. Ну, и повез твой прадед всякую галантерею из своей лавки, — поясняла бабушка, забыв, что он там всего лишь «продавцом работал», — а по пути еще к знакомому крестьянину заехал, в Хавки. Тот угостил чем бог послал, а может, и выпили они чего. Приятель ему, как потом сказывали, тоже говорит: не езжай, Федор Иванович, уж больно пуржит-задувает. Но прадед свое: ничего, ехать недалеко, дело привычное. Да только в Урусово он так и не доехал… Нашли его утром. Лошадь среди поля стоит, вся как сугроб, ее доверху замело. Она-то жива, а он — замерз. Видно, потерял дорогу, из-за бурана. Надо было вожжи отпустить, тогда бы лошадь его обязательно к жилью вывезла: они же чуют, даже если не видать ни зги. А он стал замерзать, вожжи не отпустил… Лошадь послушная, она и осталась стоять. Ох, тогда сыночку-то его, твоему дедушке, всего годик исполнился… А батюшке его тридцать четыре года было.
Прадед Федор Иванович Белугин с женой Александрой Ивановной
Надежда Васильевна Ильина-Волконская (1855–1932)
Уже сегодня, благодаря Интернету, удалось дополнительно кое-что узнать. Урусово действительно недалеко, всего в пятнадцати километрах к югу от Венева. Если не погонять лошадь, то зимой можно доехать, наверное, часа за два. Изначально Урусово принадлежало княгине Зинаиде Волконской (1792–1862), кого сам Пушкин называл «царицей муз и красоты». Она, правда, посетила Урусово всего раза два, зато ее сын, Александр Никитич Волконский (1811–1878), летом наезжал туда часто. Когда же умерла в малолетстве его дочь, князь упросил своего управляющего, Василия Васильевича Ильина, генерала и предводителя тульского дворянства, позволить ему удочерить новорожденную девочку — одиннадцатого ребенка в семье Ильина. Князь полюбил ее как родную, и в результате владелицей большого дворца в Урусово в результате с 1878 года стала эта «генеральская дочь». В год смерти моего прадеда ей было тридцать семь лет! Ее портрет сохранился в тульском музее, так что сегодня можно увидеть ту, к кому, не исключено, и направлялся мой прадед в тот злосчастный день.
Мой «деда Коля», дедушка Николай Федорович Белугин, мамин отец, появился на свет в Веневе 4 декабря 1891 года, так что родителя своего он вовсе не знал: тот погиб, когда сыну едва исполнился годик. Жил дед с матерью, Александрой Ивановной Белугиной (в девичестве Базаровой, из старинного купеческого рода), которая полностью посвятила себя его воспитанию и наставлению на путь истинный, оставшись на всю жизнь бобылихой — замуж больше не вышла. Она, рассказывала мне бабушка, вечно ходила в черном, как монашка, была истовой прихожанкой. Бог забрал у нее мужа, считала она, за какие-то ее грехи, а потому без конца молилась, стараясь «замолить» их. Не было у нее в жизни никакой радости — кроме сына. Иногда ездила на поклон к различным святыням, ближним и дальним. Сама строжайше соблюдала все посты и сына своего, по выражению бабушки, «только и знала, что голодом морить». В результате вырос он худой-прехудой, тщедушный, одни кожа да кости… И здоровьем был слаб.
Учился дед, говорила бабушка, в гимназии, и учился он очень хорошо, как мне без конца напоминали, когда я пошел в школу. Что ж, я просто принимал это на веру, а вот прошлым летом, представьте себе, обнаружил в каком-то углу на даче два листа свернутой в трубку, заскорузлой, ломкой от времени фотографической бумаги. Оказалось, это… похвальные грамоты моего деда! Вот чудо так чудо! Как они вообще попали на дачу? Где прежде были? Листы удалось с грехом пополам распрямить, они все же в нескольких местах надорвались. Разглядел их — много интересного.
Вот похвальный лист от 27 мая 1902 года (деду десять с половиной лет), и выдан он в честь окончания первого класса второго отделения. Удивил он меня своим дизайном: полностью посвящен Гоголю и персонажам из его произведений. Причем все тут! И Чичиков — прямо под портретом писателя, и Собакевич, и Ноздрев, и Акакий Акакиевич, и Вакула верхом на черте, и сценка из «Ревизора» показана. Внизу справа даже могила писателя изображена, на кладбище Данилова монастыря в Москве, с отчетливо видной надписью на намогильном камне в форме саркофага: «И горьким смехом моим посмеюся. (Иеремии, гл. 20, ст. 8)» Но отчего в Гоголь? Оказывается, в тот год отмечалось 50-летие со дня смерти писателя.
