Наталья Баранская - Странствие бездомных
Связь с Марой оборвалась на годы, но потом мы с Ниной нашли ее в новой, уже благополучной жизни. Она была замужем за известным искусствоведом, ценителем красоты в искусстве и в жизни. Занялась и сама искусством, правда, не имея специального образования. Муж любил ее, но, видно, она не была счастлива, искала чего-то иного. Печальный конец ее определили вовсе не любовные неурядицы, а КГБ. Мару Молодых, по работе связанную со многими художниками, пытались завербовать в сексоты — секретные сотрудники (осведомители). Активное участие в этом приняла работавшая в реставрационных мастерских Зернова, заслужившая уже доверие своих страшных хозяев. Она предоставляла им свою квартиру для встреч с «объектами вербовки» и подбирала кандидатов. Мару мучили несколько месяцев: уговаривали, отпускали, опять призывали, грозили арестом, лагерем и довели до смертельной болезни. Перед смертью она обо всем рассказала мужу. На отпевание в церкви и на похороны собрались и Марины подруги. После похорон овдовевший муж подарил каждой из нас фотографию Мары, упомянув в надписи о трагическом конце, и просил нас запомнить фамилию виновницы ее смерти, секретной сотрудницы КГБ Зерновой. Далеко не всех сексотов можно назвать с уверенностью, но сказанное нам у гроба не оставляет сомнений. И я запомнила это имя твердо. К сожалению, рассказ, написанный мною об этом случае, остался в рукописи. Портрет Мары, больной, уже умирающей, сделанный по заказу мужа, существует, где-то, возможно, в чужих руках и, вероятно, значится как «„Больная красавица“. Неизвестный художник. Холст, масло. 1949 г.».
Осталось назвать трех участниц кружка — моих близких подруг. Скажу здесь кратко о Мусе Летник и Ирине Всехсвятской. Мне еще предстоит о них рассказать. Обе писали стихи. Муся, маленькая, как одиннадцатилетняя девочка, хрупкая, с тоненьким детским голоском, — и массивная Ирина, крупитчатая толстуха, очень несхожие и внешне, и по характеру, тесно сдружились на всю жизнь. К этой паре присоединились потом и мы с Ниной. Так вместе, вчетвером, перенесли мы все, что досталось нам в этой нелегкой жизни.
Чтобы завершить описание «поэтического салона», надо сказать о нас с Ниной. Мы стихов не писали и могли быть только слушателями и критиками. Нина была знатоком и хранителем поэзии, ее «компьютерная» память была наполнена стихами Пушкина, Лермонтова, Пастернака, Маяковского, Блока, Есенина. Невозможно назвать все имена. Читала она превосходно, можно сказать, в авторских интонациях, без всякого актерства. А я писала только сатирические стихи, насмешничая над нашей курсовой жизнью, чем веселила и забавляла всех.
От библейской красоты матери Нине достались черные глаза и вьющиеся волосы. Большой нос, унаследованный от отца, портил ее внешность, но не мешал успеху. Она была мила, исключительно доброжелательна и деликатна. Впоследствии я наградила ее званием «золотого эталона» по ее человеческим качествам. И действительно, она была для нас образцом нравственности и правдивости. Тут сказались и хорошие гены, и прекрасное воспитание матери. И вероятно, немаловажное обстоятельство: она росла в благополучной семье, в атмосфере добра и любви, наполнявшей их дом.
Что касается Наташи Радченко, хоть она теперь и очень далека от меня, все же описать ее с полной объективностью мне трудно, поэтому воспользуюсь чужими словами. «Что за прелесть эта Наташа», — повторяли цитату из романа Толстого мои друзья.
Понятно, что этот девичий цветник привлекал к себе внимание сокурсников. И не только нашего, но и старшего курса. С некоторыми из них мы общались уже в более широком кругу. Такие сборища, попросту говоря вечеринки, проходили в доме Сытиных на Тверской.
Хорошенькая кареглазая Лена Сытина жила с отцом, младшей сестрой и братьями в огромной сытинской квартире, в доме, соседнем с елисеевским.
Василий Иванович Сытин, сын знаменитого издателя-просветителя и богатого дельца, овдовел, должен был заботиться о детях в трудные послеоктябрьские годы. Он лишился всего: имущества, издательского дела отца, работал в типографии и был тяжко болен. Болезнь печатников, туберкулез легких, как-то незаметно перешла в рак. Лена помогала отцу, приняв на себя хозяйство и заботу о младших — старшекласснице Мушке и первоклашке Алике. В семикомнатной квартире семье оставили три комнаты, в остальные подселились дальние родственники и просто чужие люди. В огромной комнате, примерно метров в сорок, пустой, почти лишенной мебели, стоял прекрасный рояль. Мать Лены была пианисткой. Вот тут и собирались мы большой компанией слушать музыку, танцевать и веселиться. Старшекурсник Виталий Головачев был прекрасным музыкантом, исполнял фортепьянные пьесы Шопена, Бетховена, услаждал нас звуками вальсов Чайковского и мазурок Венявского. Я уже не помню, как попал Виталий в наш кружок, что или кто привлек его сюда. Его присутствие, несомненно, овевало наше сборище ветерком приобщения к высокому искусству. Но серьезности хватало на час-полтора, нам хотелось веселиться, танцевать и флиртовать. Бал начинался с вальса, вальс сменялся фокстротом, завезенным с Запада, у нас запрещенным, но очень соблазнительным своим темпом и темпераментом. Танцевали все, включая младших, прелестную белокурую Муху (Марию) и даже маленького Алика. Кто же еще из старшекурсников присоединялся к нашей компании? Их было несколько. Назову первым Федора Б. Один из наших комсомольцев, совсем не ортодоксальных, скорее по обстоятельствам жизни, он был похож на Есенина и тем был для нас привлекателен. А вот что привлекло его в нашу компанию, очень скоро стало понятно всем. Дольше других не понимала этого я, пока мне не открыли глаза подруги: «Да ведь он влюблен в тебя». Но я отмахивалась, мне это было ни к чему, разве что к «списку поклонников», какой вели все девчонки, лестно было прибавить еще одно имя.
В разгар танцев и веселья в зал входил Василий Иванович, как всегда мрачноватый, сутулый, бледный, с шарфом, замотанным вокруг шеи, и говорил: «Лена, чай готов, зови гостей к столу!» Как будто не очень приветливый и не очень довольный шумом и беспорядком в доме, он неизменно сам готовил чай и накрывал стол в другой комнате. Вечеринки наши шли в складчину, и угощение было неизменным: бутерброды с колбасой, мятные пряники и дешевые конфеты. Чай Василий Иванович заваривал непременно сам, по одному ему известному способу. Любимый чай и сахар в складчину не входили. В моей памяти отец Лены так и остался молчаливой и скорбной фигурой, но его забота о нас открывала его доброту и приветливость. Представляю, что довелось ему пережить в послеоктябрьские годы, когда он потерял состояние, похоронил жену и остался с четырьмя детьми на руках. Судя по отцу и милой, приветливой и трудолюбивой Лене, семья Сытиных была простой и не кичилась своим богатством — я говорю о старшем поколении.
