Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2
Кому было дело до шуток 10-х годов — людям той Европы, которые будто бы ждали какого-то реквиема?
* * *Свой круг:
Если можно шекспировскую трагедию и пушкинскую поэму («Ромео и Джульетта» и «Мавра») переделывать в балет (соответственно Прокофьева и Стравинского), то я не вижу препятствия, чтобы сделать то же с «Поэмой без героя». (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 218.)
Так, о том балете Игоря Стравинского, с которым постоянно соотносила свою поэму Ахматова… (Б. Кац, Р. Тименчик. Ахматова и музыка). Как бы ни было велико, престижно, малодоступно профанам, элитно произведение смежной сферы искусств, постоянно сравнивать собственное произведение с чужим — это неуважение к своему детищу.
Два дня слушала грандиозный квартет Шостаковича <…>. Близость этого квартета R<equiem'>y и «Прологу».
А. Ахматова. Т. 6. Стр. 308Шостаковича, как видим, ценила немало.
Появление Седьмой симфонии, упомянутой в «Поэме без героя», некоторое сходство биографий и творческих судеб (почти одновременная — с разницей в один день — эвакуация из блокированного Ленинграда; близкие по времени — с разницей в полтора года — погромные атаки, обрушивавшиеся в конце 1940-х годов и на поэта, и на композитора) могли быть стимулами все усиливающегося интереса Ахматовой к творчеству своего великого современника. В 1958 году Ахматова посвящает Д. Д. Шостаковичу стихотворение «Музыка». (Б. Кац, Р. Тименчик. Ахматова и музыка.) Вот — на одной неделе улетели — и интерес все усиливался, усиливался и через семнадцать лет вылился в стихотворение.
Л. K. Чуковская записывает ее слова об Одиннадцатой симфонии: «Там песни пролетают по черному страшному небу как ангелы, как птицы, как белые облака!» Слово страшный у Ахматовой не значит почти ничего — у нее все страшное.
Другая мемуаристка — Э. Г. Герштейн — свидетельствует: Некоторые слушатели не принимали Одиннадцатую симфонию Шостаковича. Но Ахматова горячо защищала новый опус композитора: «У него революционные песни то возникают где-то рядом, то проплывают далеко в небе… вспыхивают, как зарницы… Так и было в 1905 году. Я помню». Наивным, детски-прямолинейным Я помню она дает понять, что ей доступна осязаемость и реальность музыкальных образов композитора, гений всегда поймет гения.
В ноябре 1961 года среди ахматовских записей возникает такая: Слушала стрекозиный вальс из балетной сюиты Шостаковича. Это чудо. Кажется, его танцует само изящество. Можно ли сделать такое со словом, что он делает с звуком?»
Надпись на сборнике «Стихи разных лет»: «Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу, в чью эпоху я живу на земле. Ахматова. 22 декабря, 1958. Москва».
Получила договор на «Бег времени». <…> Впрочем, это уже все равно. Сейчас слушала Восьмой квартет Шостаковича. Это не все равно.
Записные книжки. Стр. 487Просят дать статью о Шостаковиче. Я — о музыке? Забавно…
Записные книжки. Стр. 710 * * *…я действовал так же, как миллионы мужеского и особенно женского пола учащихся без хорошего учителя, без истинного призвания и без малейшего понятия о том, что может дать искусство <…> Вообразив себе, что классическая музыка легче, и отчасти для оригинальности, я решил вдруг, что люблю ученую классическую музыку, стал приходить в восторг, когда Любочка играла «Sonate Pathetique». <…> Для меня музыка <…> была средство прельщать девиц своими чувствами.
Л. Толстой. ЮностьЧто-то вроде этого и происходило — к сожалению, не в ранней юности — и с нашей героиней.
Стокгольмский синдром
Ахматова, разумеется, есть и будет. Хотелось бы, конечно, чтобы не было таким уж долгим время, которое должно пройти, чтобы над ее, покойницы, и ее здравствующих поклонников потугами сделать ее признанным столпом нравственного и интеллектуального совершенства, а заодно уж и изящества обихода, стало принятым подсмеиваться. Легко, беззлобно. Знать, что это все-таки так, хоть и жалко, что одним кумиром стало меньше. Впрочем, как знать, мы ни за что не поддадимся уверениям, что Деда Мороза на самом деле не существует, но будем недовольны, если узнаем, что кто-то организовал некий проект, в рамках которого детишки для исполнения своих желаний посылают какому-то дяденьке подарки и денежки. То есть просто так простить Анне Андреевне ее трюки, может, не всякий и захочет.
Мы — простим. Просто за то, что всякий труд должен быть вознагражден. Она — потрудилась.
Трудилась неустанно, в этом был ее талант, не зря он жил так долго, и мы увидели все его грани.
Мелкие не могут игнорировать большего. Большее создает гравитацию, гравитация не избирательна. При появлении Ахматовой все действительно вставали. Все действительно дома записывали в дневнички все просчитанные mots величественной современницы, о величии и достоинстве она знала больше всех в своей эпохе — знала словами, жестами: что сказать и как сказать. Когда ее не стало, для многих и не стало того, ЧТО она с таким актерским гением и божественным даром возраста изображала. Люди были в отчаянье, горевали. Она реально несла в себе величие и достоинство — всего чуть-чуть отстававшие от ее кожи, не сросшиеся с ней, надетые сверху, пригнанные по мерке, второй кожей ставшие, кто не знает — ни за что не догадается.
Ахматова шла по своему небосклону мощно, как гигантская планета, притягивая в свою орбиту всех, кто мельче. Кто вертелся рядом, кто просто проходил рядом и зазевался, а потом — пожалуйста, был причислен к ее орбите, получил там регулярный, расчерченный ход, а заодно уж — звание крупного ее спутника.
И просто жаждущих ощутить вкус ногтей стопы кумира на своих лобзающих устах.
Многие люди и явления становятся замечательными, потому что она касалась их. Это — то, что ей удалось, и это показатель ее силы.
* * *Например, Берлин.
Берлин: У меня есть наблюдение, неоригинальное. Сама мысль о том, не антисемит ли человек, приходит в голову, главным образом, когда он упоминает о евреях, когда можно не упоминать. Невпопад. Или когда он упоминает излишне оживленно, или излишне отвлеченно, или излишне уравновешенно, или излишне обоснованно — словом ИЗЛИШНЕ. (А. Г. Найман. Сэр. Стр. 230.) Это о неевреях. С евреями все наоборот:
