Андрей Тарковский - Ностальгия
…Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т. п. Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно?..
Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться…
…И (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка?..
Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человека с предрассудками — я оскорблен, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал».
Из письма А. С. Пушкина П. Я. Чаадаеву 19 октября 1836 года.Звонок в дверь.
Незнакомка. Иди, иди, открой.
Игнат открывает дверь. На пороге стоит Мария Николаевна.
Мария Николаевна. Я, кажется, не сюда попала.
Игнат захлопывает дверь и возвращается в комнату. В ней никого нет. Игнат испуган.
Звонит телефон. Игнат снимает трубку.
Игнaт.Да?
Автор. Игнат? Ну как ты там? Все в порядке?
Игнат. Ага.
Автор. Мария Николаевна не приходила?
Игнат. Да нет… Приходила какая-то, не в ту квартиру попала.
Автор. Ты бы там занялся чем-нибудь. Только хаоса не устраивай. Или позови кого-нибудь в гости… У тебя есть знакомые: ребята, девочки?
Игнат. Из класса?.. Они… Да ну их…
Автор. Ну что же ты? А я в твоем возрасте уже влюблялся. Что ты хмыкаешь? Во время войны. За ней еще наш военрук «бегал», контуженый. Такая рыжая-рыжая… И губы у нее все время трескались… До сих пор помню… Ты меня слышишь? Игнат! Наш четвертый класс «Б» маршировал в сторону городского сада, где находился осоавиахимовский тир. Командовал нами деревенский парень, тяжело раненный на войне. Он был нашим военруком. У него не хватало куска черепа, и поэтому он носил на голове розовую целлулоидную чаплашку с дырочками, похожую на дуршлаг. И мы, конечно, дали ему прозвище — простое и незамысловатое — Контуженый.
Класс наш делился на две группы — местных и эвакуированных из Москвы и Ленинграда.
— Левой! Левой! — командовал Контуженый, помахивая полевой дерматиновой сумкой. Одет он был всегда одинаково — в кирзовые сапоги, вылинявшую гимнастерку и длинную солдатскую шинель, видавшую виды. На голове у него была надета ушанка из искусственного меха. — Запевай! — вдруг крикнул он.
Это относилось ко мне. У меня тогда был пронзительный дискант.
«До свида-анья, го-рода и ха-аты!
Нас доро-ога дальняя зове-от!
Молодые и смелые ребя-ата,
На заре уходим мы в похо-од!..»
— завизжал я что было мочи. Остальные подхватили:
«Мы разве-ем вражеские ту-учи,
Размете-ом преграды на пути-и!
И врагу-у от смерти немину-учей,
О-от своей могилы не уити-и!..»
Контуженый улыбался. Прохожие с умилением глядели нам вслед.
Навстречу, во главе с учительницей физкультуры Ниной Петровной, с лыжами на плечах, шли ребята из четвертого «А». Нина Петровна была высокая тучная блондинка с широко расставленными серыми глазами и вздернутым носом.
Пока мы входили в калитку открытого тира с земляной насыпью позади дощатой стенки, на которую наклеивали мишени, Контуженый с невыразимой тоской, вызывающей издевательское хихиканье учеников, смотрел вслед Нине Петровне. Почувствовав на себе его взгляд, она обернулась, пожала плечами и, усмехнувшись, пошла дальше.
— Контуженый! — крикнули из четвертого «А».
— Тили-тили тесто! — присовокупил кто-то из наших.
— На месте-е! Стой! Раз, два! — зло скомандовал Контуженый.
Все приставили ногу, кроме ленинградца Асафьева, дистрофичного длиннолицего подростка.
Стоя на месте, он продолжал топать по снегу огромными валенками. Валенки у него были разного цвета — один черный, а другой серый. Мы захохотали.
Контуженый оскалился, махнул рукой и крикнул:
— Стой! Стой, была команда. Оглох, что ли?!
Асафьев перестал топать и посмотрел на военрука своими прозрачными глазами.
На снегу лежало несколько матов. Старик в защитного цвета ватнике положил на каждый из них по мелкокалиберной винтовке и протянул военруку коробочку с патронами.
Группа из пяти человек выстроилась спиной к матам, и Контуженый крикнул:
— Кру… гом! Раз, два!
Все повернулись лицом к расклеенным в пятидесяти метрах мишеням. Только Асафьев повернулся вокруг собственной оси и, вернувшись в прежнее положение, посмотрел в глаза военруку.
— Кругом была команда! — сказал тот.
— Я и повернулся кругом, — тихо ответил Асафьев.
— Устав строевой службы проходил? Проходил или нет?!
Асафьев пожал плечами и сказал:
— Кругом по-русски означает кругом, именно то, что я и сделал. Поворот кругом, как мне кажется, означает поворот на 360 градусов…
— Каких еще градусов?! Кажется ему! Крру… гом!!!
Асафьев повернулся вокруг себя и снова оказался лицом к лицу с Контуженым. Снова все захохотали. Военрук побледнел, сжал кулаки и опустил голову.
— На огневые позиции — марш! — сказал он тихо.
Ребята стали укладываться на маты. Асафьев не трогался с места.
— Я тебя за родителями отправлю… — подойдя к нему вплотную, сказал Контуженый.
— За какими родителями? — у мальчишки показались слезы.
— За такими, какими надо!
— Что за огневая позиция? Не понимаю… — еле слышно сказал Асафьев.
— А ну, ложись на мат! — вдруг дернув шеей и побагровев, заорал военрук. — Огневая позиция — это… это огневая позиция, понял?!
Асафьев лег на мат и взял винтовку.
Военрук отвернулся.
— Егоров! — вдруг вызвал он.
— Здесь! — вскочив с мата, ответил Егоров.
— А меня не интересует, что ты здесь.
— А не интересует, так зачем же тогда вызываться? — спросил Асафьев.
Военрук и глазом не моргнул.
— Ложись! — снова приказал он Егорову. — Положено говорить «я», а не «здесь», понял? — И выкрикнул снова: — Егоров!
