Борис Александровский - Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта
Такими первыми «свежими» людьми были упомянутые мною девушки и подростки, депортированные Гитлером в Германию в 1941–1944 годах и бежавшие оттуда во Францию.
Я не помню ни одной парижской эмигрантской семьи, которая в годы оккупации не прятала бы у себя или не приняла бы на свое полное иждивение одного или одну из этих советских юношей и девушек. Помимо указанной мною причины тут играло роль еще одно обстоятельство: эмиграция старилась и дряхлела. Она была лишена одной из главных радостей жизни — видеть около себя молодые побеги родного народа. Читатель уже знает, что эмигрантская молодежь в подавляющем своем большинстве не могла быть названа русской.
Стихийная «тоска по молодежи» и тяга к молодежи — явление, общее для всех слоев эмиграции. Вот почему, когда в Париже появились тысячи юношей и девушек из всех градов и весей далекой и любимой родины, они были встречены с распростертыми объятиями медленно умиравшей старой эмиграцией. Ведь самые молодые из эмигрантов перешагнули уже далеко за 40 лет. В каждой эмигрантской семье появился «приемный сын» или «приемная дочь». Чем беднее была семья, тем больше любви, ласки, теплоты и забот отдавала она этому молодняку, оторванному бурей войны от своей земли и занесенному в далекий и чуждый Париж.
Я ежедневно видел пожилых и старых женщин, которые просиживали целые ночи при тусклом свете коптилки за перекройкой старых простынь и наволочек, из которых они шили белье своим молодым любимцам и любимицам.
Многие эмигрантские семьи отказывали себе во всем и питались впроголодь только для того, чтобы на последние сэкономленные гроши купить на черном рынке краюху хлеба или фунт масла для своих питомцев.
Сколько слез было пролито ими в момент расставания с родной молодежью, когда после Победы настал момент ее репатриации!
В последние годы войны и первый год после Победы внешний вид улиц, переулков и закоулков в кварталах и округах, сделавшихся традиционными местами расселения русских, сильно изменился. В них появились новые молодые лица, послышался громкий говор и задорный смех, которого раньше не было слышно. На смену эмигрантскому нытью, забитости и приниженности пришла льющаяся через край жизнерадостность и бодрость молодых побегов великого народа.
Когда схлынула эта репатриированная в родные края многотысячная масса, на смену ей в Париж пришли иные, новые лица, в большинстве своем — великовозрастные.
Эмиграция вновь бросилась им на шею, не разобравшись в том, кто они такие и что заставило их в момент массовой репатриации двигаться не на восток, а в обратном направлении. С ее точки зрения, важно было лишь то, что они были «настоящие советские» и что они «оттуда».
А между тем в этом стоило разобраться. И если бы она разобралась, то поняла бы, что, хотя они и «оттуда», тем не менее настоящего и советского в них нет ни одного миллиграмма.
В описываемые годы никто из старых эмигрантов этого не знал. Все эти люди проникли во Францию из Германии вскоре после Победы вместе с миллионами репатриированных французских военнопленных. В первые один-два года после Победы вместе с миллионами военнопленных и депортированных Гитлером французских, бельгийских, голландских, русских рабочих во Францию легко проскальзывали под маской «жертв гитлеризма» все, кто хотел. Никаких паспортов и других документов на границе не требовалось, и никто идентификацией переходящих эту границу не интересовался. Французы строили для своих соотечественников, возвращавшихся из плена, триумфальные арки с лозунгами «Привет нашим героям» и встречали их музыкой, цветами и речами. Русские изумлялись такому странному понятию о героизме, переправлялись через границу незаметно и почти все без исключения устремлялись в Париж, не имея ни денег, ни багажа, ни знакомств. О существовании «русского Парижа» они были осведомлены, еще будучи в Германии.
Вот несколько зарисовок с натуры.
Ученый-лесовод, сравнительно молодой человек. Жил и работал в Москве, потом в Крыму. Там он и остался при отходе Красной Армии. Дальше — очень непонятная и путаная история проникновения в Германию, потом во Францию. На вопрос о том, что он собирается делать и на какие средства существовать, отвечал: «Как-нибудь устроюсь… Ведь это совсем нетрудно…» Подобный ответ давали все без исключения «невозвращенцы», как обычно называли в «русском Париже» этих людей. Напрасно старые эмигранты доказывали им, что за целую четверть века как следует «устроиться» за рубежом не удалось почти никому и что новую эмиграцию ждет такая же печальная участь, как и старую.
После нескольких встреч я потерял лесовода из виду.
Стороною узнал, что он, проев последние деньги и продав последний пиджак, пошел по Франции с котомкой в руках искать счастья, работы и заработка. Счастья он не нашел, а работу нашел в поместье одного крупного французского фабриканта в качестве… чернорабочего в плодовом саду.
Через несколько месяцев я снова встретил его в Париже, оборванного, обтрепанного, небритого, долго немывшегося, с потухшим взором, потерянными надеждами и надломленным духом. Для старого эмигранта это была хорошо знакомая картина, всегда одна и та же на протяжении четверти века. Для нового — первая встреча с реальной зарубежной жизнью. На вопрос, почему он, убедившись в правоте староэмигрантских прогнозов, не возвращается в свой родной Крым или Москву, он отвернулся, а на глазах его появились слезы…
Молодой человек лет 22 без определенной профессии.
Этот оказался словоохотливее других. Его отец, бывший крупный торговец в Казани, был «раскулачен» в первые же годы после революции. Заметая следы, перебрался под чужой фамилией в Ленинградскую область и осел там на постоянное жительство в одном из небольших городов. Семья эта к моменту гитлеровского нашествия состояла из И человек. Все они не пожелали эвакуироваться из города при оставлении его Красной Армией.
Вскоре после этого вся семья в полном составе была перевезена в Германию. По-видимому, с точки зрения оккупантов, за ней числились кое-какие заслуги: не в пример прочим разнорабочим, депортированным оккупантами из занятых местностей Советского Союза, семье бывшего казанского купца был предоставлен для жилья отдельный меблированный дом и целый ряд льгот, а мой собеседник надел форму надсмотрщика над своими соотечественниками, угнанными в гитлеровскую неволю, и сделался агентом гестапо. Младшие члены семьи поступили в немецкую школу.
Две родных сестры лет 45–50. Обе — из Симферополя, обе — врачи: одна гинеколог, другая терапевт. Меня и нескольких моих друзей знакомят с терапевтом. Терапевт служит прислугой в доме французского ученого-физика, гинеколог — уборщицей в частной хирургической лечебнице. Хозяева платят и той другой одну четвертую часть того, что составляет минимальную заработную плату французских уборщиц и прислуги. Они ведь идут на некоторый риск, нанимая себе в услужение лиц, не только не имеющих по французским законам права на труд, но и беспаспортных, не прописанных в Париже.
