Бенедикт Сарнов - Скуки не было. Первая книга воспоминаний
Я сел в одном из задних рядов. На сцене появились «учредители» и объявили собрание открытым. И тут — сперва сзади меня, на балконе, а потом и во всем зале — возник какой-то невнятный шум.
Рядом со мной какой-то убогий остряк произнес классическую фразу:
— Что за шум, а драки нет?
И тут, как сказано в знаменитом рассказе Зощенко, сразу же подтвердилась драка.
В зале мгновенно были развернуты плакаты и транспаранты с антисемитскими лозунгами, и зал забурлил, взорвался.
Командовал всей этой заварухой плотный, коротконогий брюнет, оравший с балкона в мегафон:
— Вон отсюда! Убирайтесь в свой Израиль! Здесь мы хозяева, а не вы! Сегодня мы пришли с плакатами, а завтра придем с автоматами!
Я вскочил со своего места и кинулся к центру зала. Там драка была уже в полном разгаре. У какой-то пожилой женщины вырвали из рук фотоаппарат и двинули ее этим фотоаппаратом по лицу. С Анатолия Курчаткина, несмотря на его вполне русопятскую внешность, сбили очки и рассадили ему скулу. Были, как это выяснилось потом, и другие пострадавшие.
Драчунов и активных скандалистов, как я определил на глазок, было человек двадцать. Во всяком случае, не больше тридцати. А чужаков — по меньшей мере треть зала. Большинство из них в заварухе не участвовали: стояли, наблюдали.
Рядом со мной оказались двое таких наблюдателей: худощавый парень лет тридцати и примерно такого же возраста женщина. Женщина была хоть и молодая, но какая-то безликая. Если бы я отвернулся на минуту и на ее месте оказалась другая, я бы, наверное, этой подмены даже не заметил. Единственной запомнившейся мне деталью ее внешности был красовавшийся на ее груди значок с изображением Георгия Победоносца. Приглядевшись, такой же значок я увидал и в лацкане пиджака ее спутника.
— Ну что? Нравится? — спросил я у парня.
— Это не мы, — быстро ответил он. — Мы в этом не участвуем.
— А зачем вообще вы здесь? Кто вас сюда звал? У нас тут свое, профессиональное собрание. Закрытое, можно сказать. Зачем вы сюда пришли?
Я явно нарывался на скандал. Но ввязываться в ссору парень не пожелал. Он сдержанно, спокойно, я бы даже сказал, подчеркнуто спокойно мне ответил:
— В Ленинградской писательской организации четыреста членов. Две трети из них — евреи. Нас это беспокоит.
Я уже совсем было изготовился вступить в полемику. Сказать, что цифры эти — наверняка лживые. Поинтересоваться, кто сообщил им такую невероятную чушь. Но туг мне, как видно, вспомнился замечательный ответ Веры Федоровны Пановой на реплику Сережи Довлатова, и сказал я совсем другое.
— Лучше бы вас беспокоило, — сказал я, — какой у них там, в Ленинграде, из четырехсот членов Союза писателей процент талантливых, а какой — бездарных.
Уж не знаю, то ли этот мой неожиданный аргумент произвел на них такое сильное впечатление, то ли по каким-то другим причинам не захотели они ввязываться в спор, но на этом наша дискуссия закончилась, и они растворились в толпе.
А я вдруг вспомнил, что сравнительно недавно и сам был прикосновенен к этой уродливой статистике.
Не то чтобы я считал такой подход справедливым или хотя бы просто нормальным, но — во всяком случае — не лишенным некоторых оснований.
Когда в начале 60-х я работал в «Литературной газете», с этой статистикой мне приходилось сталкиваться чуть ли не ежедневно.
— Ну, Бенедикт Михайлович, — нарочито скучающим тоном, бывало, говорил мне верстающий очередной номер наш ответственный секретарь Олег Прудков. — Ну сколько можно об одном и том же… Опять у вас на полосе одни евреи…
— Какие евреи? Где? — вскидывался я.
— Ну вот, поглядите: Гринберг… А рядом — Исбах… Да еще у Булата в плане стихи Шефнера…
— Шефнер не еврей, — огрызался я.
— Ну хорошо… Ну, допустим, не еврей, — улыбался Олег. И в этой его иронической усмешке я ясно читал, что такое допущение дается ему с большим трудом. — Но не можем же мы рядом со стихами Шефнера напечатать его метрику.
Самое интересное, что в каждом таком разговоре я чувствовал себя так, словно и в самом деле допустил какую-то промашку, какой-то серьезный профессиональный прокол.
Так оно, в сущности, и было. И при других обстоятельствах я такую промашку ни за что бы не допустил: правила этой гнусной игры были мною уже достаточно хорошо усвоены. Но дело в том, что все мысли мои, когда я предлагал на полосу очередной материал своего отдела, были заняты совсем другой статистикой.
Гораздо важнее — и гораздо труднее — мне было соблюсти необходимый баланс между моими авторами и так называемыми «автоматчиками», как недавно окрестил Хрущев наиболее верных и преданных ему работников литературного цеха.
Понятно, что при этом мне было уже не до того, другого баланса — между евреями и неевреями, который тоже необходимо было строго соблюдать.
Эти две «процентные нормы» не совпадали.
Была у нас тогда на этот счет даже такая шутка. Мы говорили, что советская литература делится на евреев и русских. Евреи — это: Твардовский, Паустовский, Панова, Некрасов… А русские — Эльсберг, Бровман, Дымшиц, Чаковский…
Шутка эта возникла после того, как на страницах нашей газеты появилось какое-то либеральное (тогда говорили — прогрессивное) «Письмо в редакцию», подписанное семью фамилиями, среди которых были как раз вот эти самые: Твардовский, Паустовский, Панова, Некрасов… Через несколько дней появился ответ, подписанный самыми известными в то время черносотенцами. И тут же эта переписка получила в нашем интеллигентском фольклоре соответствующее название: «Письмо Семи» и — «Ответ Антисеми». Вот так и оказались Твардовский с Паустовским и Панова с Некрасовым — «евреями».
Да, шутка.
Но сознание, что водораздел между «своими» и «чужими» проходит именно вот тут, полностью заслонило от меня и прежде не очень-то мне свойственное деление людей на евреев и неевреев.
Был тогда такой — довольно преуспевающий, хорошо вписанный в официальную табель о рангах — писатель: Виль Липатов. Он довольно активно набивался мне — если не в друзья, так в приятели. Но я относился к нему довольно холодно. И вот однажды — в Малеевке — слегка подвыпивший (это было, впрочем, постоянное его состояние), он подсел в столовой к моему столику и сказал:
— Вот ты, Бен, меня не любишь. А у меня — мама еврейка…
— Знаешь, Виль, — ответил я. — У Чаковского не только мама, но и папа был евреем, а я его еще больше не люблю.
Мудрено ли, что при соблюдении необходимого баланса между своими и чужими я постоянно забывал, что верой и правдой служащие режиму Эльсберг, Бровман, Дымшиц, какой-нибудь там Эльяшевич, — что для начальства моего они тоже евреи, и по отношению к ним тоже должна соблюдаться известная процентная норма.
В связи со всеми этими сложностями я допустил однажды совсем уже немыслимую промашку, о которой, пожалуй, стоит здесь рассказать.
В какой-то момент наш отдел оказался без шефа. Непосредственного нашего начальника Лазаря Лазарева, который номинально был замом шефа (Бондарева), но на котором держалась вся работа отдела, в конце концов, как мы тогда выражались, «схарчили». А Бондарев — тогда, кстати, очень — прогрессивный, — который и раньше в деловом смысле был пустым местом (говоря по-современному, он был нашей крышей) — ушел на вольные хлеба: писать романы. Отдел, таким образом, был обезглавлен, и приди к нам на роль нового шефа какой-нибудь чужак, на всей нашей деятельности можно было бы поставить крест. (Так оно в конце концов и случилось.)
Главный редактор (главным тогда у нас был Валерий Алексеевич Косолапов) этого решительно не хотел: он считал наш отдел сложившимся сильным коллективом и стремился во что бы то ни стало его сохранить. Одержимый этими благими намерениями, он дал нам карт-бланш. Вызвав к себе двух-трех активистов, среди которых был и я, он предложил нам, чтобы мы сами подобрали себе начальника, выставив при этом лишь три условия. Во-первых, новый наш шеф должен быть мужчиной (с женщинами, сказал он, всегда какая-нибудь морока: то они рожают, то у них дети болеют, то еще что-нибудь). Во-вторых, разумеется, членом партии. Ну а в третьих, — сказал он в заключение, — конечно, чтобы с пятым пунктом было все в порядке.
Последнее условие, разумеется, нас не ошеломило: мы и сами знали, что с пятым пунктом у нас и без того перебор.
Итак, мы стали лихорадочно искать человека, который удовлетворял бы всем этим трем требованиям. Плюс еще, конечно, четвертому (а для нас — первому): чтобы он был нам своим, «социально близким».
Поначалу нам казалось, что найти такого человека будет нетрудно. Но вскоре выяснилось, что задачка эта — не из простых: то первый пункт пробуксовывал, то второй, то третий (он же — пятый).
Но в конце концов я его все-таки нашел.
Это был мой старый приятель Володя Шевелев. Он, как мне казалось, подходил нам по всем параметрам. Тем не менее, прежде чем открыть ему наши карты, я на всякий случай уточнил:
