Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
К Рождеству отец подарил мне цитру. Я полагаю, упражнения моих трех сестер на стареньком пианино, по клавишам которого они долбили еще в Виндаве, так ему надоели, что он возжелал других звуков.
Усердный музыкант из меня не получился, хотя я — наперекор сестрам, помешанным на своем пианино, — не щадил инструмент, добиваясь громкости. Пиком моих достижений стал гимн буров, ибо в то время как раз разгорелась Бурская война (1899) и все мы, конечно, были на стороне этого маленького народа. Тем самым мы приводили в негодование одного молодого шведа, застрявшего в Митаве, чтобы на местной консервной фабрике освоить искусство закатывания в банки тартуских килек и рижских шпрот. Он
«строил куры» моей сестре Лоре и был за захватчиков-англичан, стремившихся подчинить себе буров. За это он стал предметом моих постоянных насмешек. Не думаю, впрочем, что мой с энтузиазмом разыгрываемый гимн буров отвадил его от ухаживаний за Лорой. Я думаю, что моя двадцатилетняя в то время сестра попросту не ответила ему взаимностью. Хотя, в общем-то, он был вполне мил и даже научил меня, проявив изрядное терпение, готовить шведский пунш. Он презабавно коверкал язык и как раз благодаря этому имел невероятный успех у латышек с консервной фабрики. Однажды, когда я зашел к нему в гости, он вздумал приобщить к этому успеху и меня, предложив мне одну из наложниц своего гарема; я, конечно, вырвался и бежал — преследуемый хохотом обоих.
Но хорошо помню, что я не постеснялся использовать цитру для сочинения собственных композиций. Склонность к изобретению всяких мелодий и привычка насвистывать или напевать их себе под нос остались со мной навсегда.
Годом позже возникло новое и куда более опасное искушение музами.
Наш любимый учитель немецкого языка дошел в своем курсе до драмы, и мы начали по ролям читать в классе пьесы — Шиллера и Грильпарцера.
Сам он, ладно сложенный блондин среднего роста, оказался хорошим актером; вот ему и пришла в голову мысль поставить со своими учениками какую-нибудь пьесу на сцене цехового ферейна. Эта сцена явилась на смену бывшему городскому театру, здание которого, находившееся неподалеку от Рыночной площади, заметно обветшало — оно теперь принимало только раз в год, в Иоанновы дни, гастроли Рижского Немецкого театра, привозившего свои новые постановки современных пьес; среди прочего — «Электру» Гофмансталя и все новые пьесы Гауптмана. Поскольку ферейн как раз намеревался провести электричество, то и повод проявить себя в настоящем театральном шоу был вполне подходящий. Наш учитель выбрал «Вильгельма Телля»; сам он режиссировал спектакль и представлял главного героя.
Женские роли он вынужден был, само собой разумеется, распределять между мальчиками — и это было непросто. Мне поначалу достался Вальтер Телль, но потом, поскольку я в свои четырнадцать лет был довольно смазлив и невысокого роста, меня перебросили на роль Гедвиги.
И если мое первое назначение вполне устраивало моего отца, то последующая перемена не очень его обрадовала, так что учителю пришлось употребить все свое обаяние, чтобы он с нею смирился. Кстати, один из моих соучеников, чье имя впоследствии также приобрело известность, Герберт фон Хёрнер, также дебютировал в женской роли — Берты фон Брунек.
Выучить слова было нетрудно, куда труднее — сыграть роль, ведь у нас в ту пору как раз ломался голос; а всего труднее — научиться двигаться и справляться с юбками, как это делают женщины.
Как жадно я тогда все в себя впитывал, всеми чувствами отдаваясь этому новому для меня миру. Я не пропускал ни одной репетиции и конечно же вскоре знал всего «Телля» наизусть. Про себя я играл все роли и внимательнейшим образом относился к каждому режиссерскому замечанию. Особый восторг вызывали во мне даже не декламация и не трактовка роли, а мизансцены, взаимосвязь персонажей, гармония и последовательность действия. Мозаика, из которой складывалось грандиозное полотно, — вот что меня увлекало!
Мне кажется, мы репетировали месяца три. Труд, который взвалил на себя наш режиссер, исполнитель главной роли и учитель в одном лице, был чудовищный, ибо никго из ансамбля до этого ни разу не стоял на сцене. И не было у него под рукой никого, кого он мог бы использовать в качестве своего помощника. С каждым из нас он должен был прорабатывать всю пьесу от доски до доски.
Должно быть, спектакль удался на славу. Митавцы были в восторге. Мама испекла в мою честь пирог из тончайшего теста с толстенной начинкой из изюма, засахаренных орехов и прочих сладостей, о которых только может мечтать мальчишка. И весь этот пирог на следующий день после представления, в воскресенье, достался мне одному.
Да, это было настоящим открытием нового, достославного мира. То-то удивлялись потом многие люди, что я, происходя из вполне почтенного семейства, сделался записным театралом и чуть было сам не попал на сцену.
Но это уже, как говорят русские, совсем из другой оперы.
Для начала наш директор схлопотал выговор за то, что допустил эту пронемецкую манифестацию. Прорусский курс несколько усилился в это время. И наш любимый маэстро и одновременно учитель вынужден был оставить гимназию.
Удивительно, как легко мы справились с ямбами Шиллера. Белый стих вообще не был для нас проблемой — каковую он представляет собой, как я мог заметить, для профессиональных актеров. А вот любители об него никогда не спотыкаются, и та милая непринужденность, с которой они выдают длиннейшие эскапады, может служить доказательством того тезиса некоторых мыслителей, что стих является первоначальной формой языка, иератической предтечей артикулированных отношений человека с высшим существом.
Когда же наблюдаешь, как беспомощно спотыкаются некоторые актеры, понимаешь необходимость и умной прозы. Занятную историю рассказывают о Максиме Горьком: будто он, прочитав впервые Пушкина, долгое время говорил стихами и никак не мог вернуться к прозе — настолько неестественной она ему казалась. Кстати, русские актеры, в общем и целом, лучше справляются со стихом, соответственнее, я бы сказал, чем немецкие — за немногими исключениями, такими, как Кайнц, который умел своим благородным речитативом достичь иной раз истинной магии. Прежде всего мне вспоминается баллада «Бог и баядерка» в его исполнении. Русские же мастерски справлялись не только с ямбическим белым стихом, но и с трудным александрийским, — причем с такой элегантностью, которая напоминала лишь самых неподражаемых из французов.
Зимой того же года женился мой самый старший брат. Встреча с его женой, трогательным и нежным белокурым созданием, привела к тому, что мое женоненавистничество начало понемногу испаряться, ибо этого тихого и незлобивого человека нельзя было не полюбить. Я стал смотреть на женщин другими глазами. Как раз в то самое время в доме у нас начала появляться девушка, которая мне очень нравилась. Она тоже была белокурой, тихой и нежной. Невеста Карлуши примиряла с идеей брака, ибо с таким созданием жить было можно. Трагедией стало то, что обе эти юные женщины рано умерли. Свояченица моя уже на третьем году их брака, а вслед за ней и другая. Не думаю, чтобы обе они были отмечены какой-то особой незаурядностью, но так уж случилось, что именно они произвели на меня, мальца, такое впечатление, что я отошел от своей оппозиции к женскому полу и даже стал охотно беседовать с девушками.
