Григорий Ревзин - Николай Коперник
Ничего, кроме имени ее, мы не знаем…
Зато отца Коперника документы рисуют достаточно полно, Это сугубо деловой человек, предприимчивый торговец и оборотистый финансист. На новой его родине, в Торуни, деловые способности краковянина оценили в полной мере. Он заменил умершего тестя на посту судьи Старого города. Такая честь выпадала на долю пришельца очень редко.
Торговые и денежные сделки Коперника простирались очень далеко — вниз по Висле до Гданьска, вверх по ней до Кракова. Много дел вел он и с Вроцлавом. Купец часто выступал в суде истцом по долговым обязательствам, поручителем по чужим долгам, нередко опекуном имущества вдов и сирот.
За пять лет до рождения меньшего сына Коперник высудил у должника большой дом на Старом Рынке, окруженном родовыми гнездами торговой знати. Но он так и не захотел покинуть своего жилища на улице святой Анны, надо думать, потому, что оттуда рукой подать до речных пристаней. На них всегда грузились и выгружались его товары, и купец проводил здесь целые дни.
Любопытной чертой характера этого дельца была горячая привязанность к родному Кракову. Дом Коперника постоянно навещали старые краковские друзья, и сам он часто бывал в польской столице.
Со времен Ягайлы Краков быстро утрачивал навязанные ему немецкие черты и восстанавливал свой польский облик. Всюду, где только не говорили на официальной латыни, звучала польская речь. А в прусских городах в ту пору в купеческих семьях преобладал немецкий говор, хотя нередко было встретить и двуязычье. В Торуни, Хелмно, Эльблонге (Эльбинг), Гданьске торговые люди писали по-немецки, понимали по-польски, но не считали себя ни немцами, ни поляками. Купечество заявляло себя прусским.
В тяготении купца Коперника к польской столице не трудно увидеть национальное чувство.
Николай Коперник-старший считался преданным сыном католической церкви.
Самым желанным и почетным гостем в его доме был польский монах Годземба. Годземба слыл тайным политическим агентом польского канцлера. Он занимал высокое положение в черном духовенстве — имел сан провинциала, значит главы целой провинции в ордене Доминиканцев. Этот монах принял всю семью Коперника в лоно святого Доминика. Братство имело для мирян светский орден. Состоять терциарием, иначе говоря — послушником, этого ордена было не так уже обременительно. Тяжелых обетов возлагать на себя не приходилось. Можно было продолжать мирские дела. Орден довольствовался обещанием вести добропорядочную, приличную христианину жизнь. Зато когда перед престолом всевышнего предстанет на суд грешная душа терциария, она сможет уповать на защиту святого Доминика и всей его духовной рати.
Годземба выдал купцу Копернику в Кракове в 1469 году аттестат терциария. Пергамент гласил, что Николай и Варвара Коперники, вместе с их детьми, принимались в братство «в постах, молитвах и других обрядах веры».
Так для великого человека еще до появления его на свет уготовано было первое скромное место в духовной иерархии. Подобно Данте и Рафаэлю, он получил право на пояс святого Доминика и терциарную нашейную ленту.
***раннее детство Коперника прошло в обстановке благополучия и довольства. Семейным гнездом и после смерти деда Ваценрода оставался дом на Матросской улице. Когда маленький Николай приходил к дяде Тильману, для него начинался ряд приключений. У самого порога гостя атаковало четверо сорванцов — буйная ватага маленьких Алленов. Николая тянули во-все стороны, заставляли показывать мускулы, бороться, играть в крестоносцев и поляков, влезать на самый высокий клен в саду. Николай был ребенком задумчивого, спокойного склада. Он охотно оставлял шумные забавы, как только раздавался звонкий голос. Бабушка Катерина звала его к себе.
В ее комнате было приятно, тихо. Старуха усаживала внука у своего кресла и с лукавым видом начинала рыться в складках необъятной юбки. Мальчик знал, что сейчас он получит медовый пряник. Когда он справится с ним, бабушка извлечет из кармана другой. И так, все время, пока Николай будет сидеть и слушать то, что она ему рассказывает.
Катерина говорила с внуком всегда по-польски. Какие сказки хранила бабушка в своей памяти! Но лучше сказок сплетала она, как кружево, повести о давних временах. Слушая их, мальчик забывал обо всем на свете. Иногда он терял нить: трудно было постигнуть все интриги, удержать в голове все битвы и сватовства, имена стольких дедов и бабок, стольких князей и королей. Но ребенок не переспрашивал, боясь спугнуть обступившие его видения.
Посещение бабушки кончалось всегда одинаково. Старуха выворачивала свой карман наизнанку — он был пуст. Это значило, что Николаю время уйти.
Мальчик обязан был еще поклониться и поцеловать руку дяде Тильману. Подходя к двери самого просторного в доме дядиного покоя, Николай изрядно робел. Дядя Тильман казался суровым человеком. Редко бывал он у себя один. Но тогда Николаю приходилось нелегко. Дядя зажимал его между могучих колен и заставлял прочесть скороговоркой «отче наш» и «богородицу». Мрачным басом сулил отодрать за малейшую ошибку розгами, намоченными в соли. Если Николай запинался или привирал в латинской молитве, наказание сводилось к легкому щелчку в лоб. Мальчик видел веселые, лукавые искорки в глазах своего мучителя.
Приходил час обеда. В воскресный день у стола Алленов собиралась вся родня и немало чужого. народу: именитые купцы, ратманы магистрата, городские судьи, священники и настоятели торунских монастырей. Если случалось быть в городе хелминскому или вармийскому епископу либо воеводе Поморья, ни один из них не забывал хлебосольного бурмистра Торуни. Почетного гостя ждало крытое алым бархатом кресло по правую руку хозяина дома. Сам дядя Тильман выходил к сановному сотрапезнику в синем кафтане тонкого генуэзского сукна, при бургравской[35] регалии[36]: тяжелой золотой цепи с нагрудным овалом, на котором серебряный одноглавый орел распластывал веером крылья. Николай знал, что дядя Тильман получил этот знак городской власти из рук самого короля, когда Казимир, еще в годы войны, назначил Аллена в первый раз бургравом Торуни.
Изредка в Торунь приезжал из Влоцлавка дядя Лука, кафедральный каноник. Высокий, несколько сутулый, он умел изящно носить ладно скроенную шелковую рясу, его манжеты и воротники блистали всегда снежной белизной, его руки были всегда холены, и обдуманные манеры отличались выработанной приятностью.
Глаза Луки смотрели пристально. Они оставались холодными, как две серые льдинки, даже когда плотно сжатые тонкие губы кривились в улыбке. А улыбался каноник очень редко.
