Василий Козаченко - Белое пятно
Да?.. Я такого еще и не видел... А "катюши"? Видел ты их хоть раз? Ох и боятся же их немцы! Только услышат- "катюша", так сразу и драпают... А там, справа, видишь, темнеет?.. Солонецкпе хутора были. В мае немцы сожгли дотла. Бой был. Чуть ли не всю ночь стреляли.
Облава. Из наших так никого и не поймали и убитых не нашли. А немцев убитых аж четверо... "Молния" даже мотылька такого, листовку, значит, пустила...
- А та девушка, Оксанка, которая ефрейтора дрянью называла, чья она?
- Оксанка? Соседки нашей, бабушки Ганны, внучка.
Она не здешняя, из Киева. Ее отец майор. Может, теперь уже и генерал. Приехала в гости к бабусе, а тут война, немцы. Вот и застряла...
- Боевая, видать, девчонка. Сколько ей?
- Да, пожалуй, около пятнадцати будет. А так, чего же, боевая! Они с бабкой Ганной обе боевые. В сорок первом от немцев нашего раненого командира спасли и выходили. Да и так...
Что "так", Микита уже не закончил, умолк надолго.
Уже, вероятно, перевалило за полночь. Низом широкой балки мы вышли к старой разреженной лесополосе.
Взобрались на высокий бугор, и там Микита велел остановиться.
- Ты тут присядь, подожди, а я сейчас, - шепотом сказал он и сразу же легкой тенью перемахнул через межу, исчез бесшумно в темных кустах.
Садиться я побоялся. Земля под ногами была мягкая, будто нарочно распушенная цапкой, и теплая. Присяду - и сразу же засну... Встал за кустом бересклета, оперся плечом на ствол старого, скрученного степными ветрами абрикоса. Напротив, за межой, вниз по косогору сбегали, теряясь в серой мгле, какие-то кусты. В самом низу, в широкой балке, сверкал в лунном свете плес.
Еще дальше, за плотиной, виднелось высокое белое здание, вероятно, мельница. За ним вверх и направо четко распланированные ряды яблоневого сада и черными пиками на звездном фоне неба с десяток тополей. А тут, на этой стороне, куда сбегают темные кусты, в которых исчез, затерялся Микита, в сумерках деревьев - дом под железной крышей и силуэт высокого колодезного журавля.
Микита появился неожиданно, как и исчез, вынырнул передо мной, будто из-под земли.
- Пошли, - сказал шепотом.
Кусты за межой оказались крыжовником и смородиной, посаженными несколькими рядами вдоль огорода.
Между ними картофель. Ноги увязают в мягком черноземе, запутываются в картофельной ботве. Но через минуту шагаем уже по узенькой, хорошо утоптанной тропинке. Сад - яблони, груши, вишенник. Сколоченная из жердей ограда, невысокий перелаз, большое подворье.
Хата с крыльцом, на две половины, хлев, амбар, колодец с выдолбленным корытом возле.
Посредине двора бричка. Пара серых коней, головами к передку, жуют, аппетитно похрустывая. А возле калитки невысокая коренастая фигура в белой неподпоясанной рубашке, в темных штанах, заправленных в сапоги. На голове широкий брыль. Лицо затенено. Виднеется из-под брыля лишь клинышек короткой бородки.
Встретив нас, мужчина молча поворачивается и направляется через двор к крыльцу. Мы следуем за ним.
Две деревянные ступеньки, темные сени, дверь налево.
Освещенная лишь призрачным светом луны огромная комната. Шкаф, еще какая-то мебель, высокий, под самый потолок, с большими листьями фикус.
- Хотите перекусить? - приглушенно, будничным голосом спрашивает мужчина.
- Благодарю... сейчас не хочется, - отвечаю тоже приглушенно.
Он не настаивает.
- Дядя Панько, - шепотом говорит Микита, - так я, пожалуй, побегу.
- Давай, - спокойно, даже равнодушно соглашается дядька Панько.
- Спокойной ночи, - шепчет Микита.
- Спокойной ночи, - говорю я, ловя в темноте его руку. Нашел, пожал. До свиданья. Спасибо, Микита.
Передай бабусе мое огромное спасибо.
Не ответив, Микита исчезает. Так тихо, что за ним даже и дверь не скрипнула.
Дядька Панько тянет меня куда-то направо.
- Прошу теперь сюда...
Отгороженный простыней темный закуток с однимединственным, прикрытым занавеской окошком.
В углу топчан, на нем постель.
- Можете раздеться и спокойно отдыхать, - гудит где-то за стеной дядька Панько. Через минуту, помолчав, добавляет: - Я буду спать здесь, рядом, за стеной на диване. Без меня ни ночью, ни утром на дворе не показывайтесь. На той половине ночуют новобайрацкий комендант и начальник полиции. Побоялись на ночь глядя домой возвращаться.
"Да, да, - с каким-то удивительным равнодушием, сквозь непреоборимую сонливость, ломоту во всем теле и шум в голове лениво думаю я. - Соседство снова - ничего не скажешь. Действительно, можно спать спокойно. Нащупываю узенький деревянный топчанчик, присаживаюсь на краешек, а потом, наткнувшись на высокую подушку, падаю навзничь. Складываю руки на автомате. - Нужно обдумать, сориентироваться, что к чему...
В это крохотное окошко не пролезешь никак. Не лучше ли присесть возле стенки у входа и подождать до утра?
Ну да, так и сделаю", - думаю и... сразу же проваливаюсь, будто под воду, в глубокий, неодолимо глубокий, без сновидений сон...
Дядька Панько, невысокий, приземистый, с рыжей бородкой и ясными синими глазами мужчина лет под пятьдесят, будит меня около девяти часов утра.
За окном весь мир залит ослепительными, сверкающими лучами солнца. За окошком в кустах бузины яростно спорят о чем-то воробьи. Комендант и полицай уже давно уехали по своим делам. Дядька Панько побывал на мельнице, - он, оказывается, мельник, - извлек из вентеря на пруду большую щуку и ждет меня к завтраку.
На столе шипит только что поджаренная яичница с салом, лежит непочатый душистый каравай и стоит кувшин с простоквашей.
О парашютистах дядька Панько еще ничего не слыхал. Ни от своих людей, ни от кого-либо другого. О том парашюте в Подлесном, правда, между комендантом и полицаем шла речь за ужином. Но чего-то большего и они пока не знают. Если же что-нибудь будет, кто-нибудь объявится, его люди обязательно сюда сообщат. Ведь это же не иголка в сене. От немцев, возможно, и спрячешь, а от своих ни за что! Ему же покамест приказано укрыть меня здесь. Место, дескать, совершенно безопасное. Пересижу до вечера, а там уже кто-то, кому положено, явится за мной и поведет куда следует. В Новые Байраки или еще куда... Этого он уже не знает... Да и вообще больше ни о чем не расспрашивает и не рассказывает... Будто и не догадывается... кто я... Странный человек. На самом деле не интересуется мною и тем, что в мире происходит, или же прикидывается?.. Или, быть может, знает больше меня?!
Так или иначе, в моей судьбе его роль ограничивается тем, что продержит день и передаст кому-то другому.
Очень, очень хорошо! Большущее спасибо ему и за это!
Но... впереди еще один трудный, невыносимо трудный день бездеятельности и неизвестности. И можно только представить себе, что думают сейчас о нас там, за линией фронта, как приникают к приемникам, напрасно вылавливая в эфире наш голос. А я, командир группы, даже и приблизительно не представляю, где теперь мои люди, что с ними происходит. Быть может, кого-нибудь уже и в живых нет!.. Невыносимая, усугубленная тоской и нетерпением неизвестность, от которой хоть головой о стену бейся...
