Надежда Дурова - Год жизни в Петербурге или Невыгоды третьего посещения
«В четверг ожидаю вас», — сказал он, кланяясь из окна кареты, которая поворачивала уже в обратный путь.
Четверг, — думала я, всходя на лестницу своей квартиры, — опять четверг! День этот не совсем счастлив для меня, для меня он превращается в понедельник. Но неужели на Е…р…а тоже найдет какая-нибудь дурь? Ведь он мужчина. Не приводилось бы, кажется.
Сегодня с утра идет мелкий дождь, чуть видный, но тем не менее успешный; улицы полны грязи, воздух холоден и сыр. Вечером я поехала к госпоже С…вой, которая-таки поставила на своем, взяла с меня слово проводить у нее всякий день, вечер или утро, что могу. Сколько я ни противилась, сколько ни спорила против такой несносной обязанности, кончила тем, что согласилась, и вот теперь, как будто дежурный по караулам, отправляюсь каждый вечер на главный пикет, «в Моховую».
Подъезжая уже к воротам госпожи С…вой, услышала я необычайный визг маленькой собаки, щенка. Я велела остановиться, встала с дрожек и пошла на голос. Близ забора стояла телега, и под колесом ее лежал щенок легавой породы, измокший, дрожащий, жестоко избитый. Он тщетно старался высвободиться из-под тяжести, его придавившей, трепетался лапками и визжал во весь голос. Я освободила бедное животное, одна лапка у него вспухла, видно, от удара палкою. От ласк моих он перестал визжать, я укрыла его шинелью и с этою добычею приехала к своей приятельнице, и пока я сидела у нее, приемыш мой спал крепким сном. Теперь он живет у меня, и будет, кажется, прекрасная собака.
Когда первая часть моих Записок пошла гулять по свету, то я смертельно боялась насмешливой критики наших журналистов, но сверх ожидания и даже сверх заслуг, главные из них отозвались об ней не только снисходительно, но даже и очень хорошо. Как бы это лестно было моему самолюбию, как бы радовало меня, если б эти тяжелые девятьсот экземпляров не ломили под собою стола моего, не служили видимым опровержением всех похвал и ничем неопровергаемым доказательством, что книга моя дурна.
Сегодня я прочитала, что в Записках моих много галлицизмов.[25] Это легко может быть, потому что я не имею понятия, что такое галлицизм. Обвиняют издателя, почему не исправил их? Не мог! Решительно не мог, не имел на это ни права, ни власти. Издатель при жизни автора ни господин, ни хозяин издаваемого сочинения и должен соображаться с волею настоящего властелина его. Я не только что поставила непременным условием моему родственнику ничего не исправлять в моих Записках, но еще и неусыпно стерегла, чтоб этого не случилось. Итак, все, что в них есть хорошего — мое и дурного — тоже мое. В них нет ни одного слова чужого, то есть не собственно моего. Этот же критик говорит, что описание моих походов очень скучно, монотонно, что никому нет надобности до них и что они не заслуживают быть читаны. Может быть, он и прав, но где ж набраться восторженных сцен на целые десять лет? Ведь сказал же кто-то, что всякая жаркая сцена, если продолжительна, делается смешна. И, наконец, все-таки он же называет титул моей книги водевильным! В этом последнем я не только что от души согласна с ним, но еще и обязана сказать, что в этом некого винить, кроме самой меня. Хотя титул этот придуман не мною, но я вместо того, чтоб найти его водевильным, напротив, очень восхитилась им и думала: вот теперь-то моя книга, с таким заманчивым названием, вмиг разлетится во все концы России!
Четверг. Дом недавнего знакомца моего, господина Е…р…а, грустно-великолепен; правда, что все в нем дышит вкусом и богатством, но и все так мертво, смотрит таким унылым одиночеством. В этих обширных, чистых, светлых комнатах нет главного — нет жизни! Глубокое молчание в них нарушается только изредка шелестом шагов задумчиво проходящего через них хозяина их. Окна закрыты почти всегда белыми шторами; никакой голос не вскрикнет в них радостно; ничьи шаги не раздадутся в них быстро и проворно; ни одна пылинка не поднимется с полу от чьего-нибудь дыхания. Как можно осудить себя на такую тоску, томительную тоску одинокой жизни, и осудить добровольно!..
Все внимание радушного хозяина было обращено исключительно ко мне. Я нашла много удовольствия в его разговоре, исполненном ума и остроты, и мне очень лестно было заметить, что, несмотря на неусыпное старание занять и угостить всех своих посетителей, а особливо посетительниц, он поминутно обращался ко мне или с вопросом вежливым, или предложением обязательным.
В час за полночь общество разъехалось по домам; учтивый Е…р…а проводил всех до лестницы и, прощаясь со мною, убедительно просил продолжать наше знакомство, которое, говорил он, ставит себе за великую честь.
Во второе посещение я была принята радостно и учтиво; разговор наш был оживлен, скучных интервалов молчания не было, со мною говорили как с человеком, в котором предполагают много ума. Очарованная пленительным обращением моего нового знакомца, я простилась с ним и отправилась к госпоже С…вой похвалиться приобретением такого завидного знакомства.
— Что уж и говорить, mon ami, — сказала она со вздохом, выслушав описание богатого дома, блистательного вечера и внимательного обращения господина Е…р…а, — что и говорить! Счастливее вас мудрено быть. Только вы сами не знаете цены себе, не знаете прав своих и поступаете не так, как могли бы поступать, как бы должно было и как было бы выгоднее для вас несравненно.
— Это что значит? Вы пустились в рассуждения, мой добрый друг! Что с вами? Отчего вы не в своем обыкновенном расположении духа?
— Мне скучно! Кажется, я должна буду расстаться с Петербургом: сына моего не принимают здесь, — нет ваканций, впрочем, буду просить, может быть, еще переменят. Но что до вас, то я всегда то думала, что теперь сказала: на вашем месте я одевалась бы иначе, я не надевала бы ни сюртука, ни фрака.
Я расхохоталась.
— Ну, это в самом деле нешуточное обстоятельство, и стоит того важного вида, с каким вы объявили мне его! Что ж бы носили вы, если б были мною или на моем месте, как говорите вы, в чем ходили б вы?
— В венгерке! Этот воинственный наряд очень шел бы к вам и давал бы какой-то необыкновенный вид!.. А теперь, что в вашем сюртуке, между столькими дюжинами сюртуков, всякий примет вас за мужчину!
— Тем лучше, я этого только и хочу!
— За молодого человека!..
— А это уже всего лучше.
— Служащего в какой-нибудь канцелярии!
— Вот на это я уже не согласен! На это последнее я нисколько не похож. Вспомните, что у меня Георгий. Нет, нет, от последнего сравнения прошу уволить!
— Послушайте, mon ami, я сегодня в дурном нраве и очень расположена говорить ту правду, которая колет глаза. Хотите вы ее выслушать от меня?
