Титта Руффо - Парабола моей жизни
Не могу описать состояния моей души в последующие дни. Я ничего не ел. Если бы мать не приходила за мной в те часы, когда садились к столу, я бы умер от голода — так стыдно мне было смотреть ей в глаза и появляться на людях. Брату и сестре было запрещено общаться со мной. Я больше не выходил из дома и проводил все время, сидя скорчившись за шкафом, где мама застигла меня с крадеными вишнями в кармане. Мне казалось, что все знают о моем проступке, и я боялся, что на меня будут показывать пальцем как на вора. Я на глазах чахнул с каждым днем. Наконец мама, серьезно обеспокоенная моим состоянием, решила меня простить. В один прекрасный день она зашла за шкаф, взяла меня на руки и ласково спросила: «Больше не будешь?» Я почти потерял сознание. Мне казалось, что если она будет и дальше отстраняться от меня, я умру. Я схватил ее за шею, как утопающий хватается за соломинку и, тихо плача, просил у нее прощения. Она взволновалась еще сильнее, чем я, и приласкала меня так, что я почувствовал себя возрожденным к жизни. После этого случая мне никогда, ни под каким видом не приходила в голову мысль присвоить себе чужое.
Тем временем отец привел в исполнение свое давнишнее желание — устроился в Риме в качестве управляющего мастерской, принадлежавшей синьору Риччиони, и тотчас уехал в столицу на новое место работы. Через месяц переехали туда и мы.
Первое путешествие по железной дороге было для меня событием. Мне казалось, что я еду на полюс. Едва мы сели в поезд — само собой разумеется, в вагон третьего класса — как я стал глядеть в окно широко раскрытыми глазами и с чувством величайшего изумления запоминал все, что проносилось мимо. Должен сказать, что больше всего меня поразили уныние и безлюдье Мареммы.* Что же касается населенных центров, мимо которых мы проезжали и которых я не знал даже по названию, то они производили на меня впечатление городов сказочных.
В Рим мы приехали вечером и остановились в маленькой гостинице на проспекте Принцессы Маргериты (ныне Принца ди Пьемонте) вблизи вокзала.
* Маремма — полоса низменных, частично заболоченных участков.
Гостиница называлась, если не ошибаюсь, «Звезда Италии». Хозяин —он же и швейцар — проводил нас в комнаты, заранее нанятые моим отцом, объявил, что он всецело в нашем распоряжении для оказания нам любой помощи и, пожелав нам спокойной ночи, удалился напевая:
О Кароли, с очами черными, такими черными,
Да, ты прекрасна, но я не полюблю. . .
Это была первая мелодия, запавшая мне в сознание, и я запомнил ее навсегда. Мы открыли наши скромные чемоданы и вынули все необходимое, чтобы помыться. Мама стояла у окна, наблюдая за пробегавшими взад и вперед поездами, свистки которых навевали глубокую тоску. Глаза ее были полны слез. Не говоря ни слова, я стал рядом с ней. В моем молчании она почувствовала сердечное сочувствие. Попозже пришел отец. Рабочий день его кончился, но он казался очень озабоченным и не мог этого скрыть. Через несколько недель мы поселились в доме № 48 на улице Кастельфидардо. Мы заняли квартиру в первом этаже. Наша убогая мебель уже пришла к этому времени из Пизы. Мы окончательно осели в Риме и прожили на этой квартире несколько лет. Вечером, когда мы садились к столу, чтобы насытиться небольшим количеством супа из зелени и картофеля — нашей обычной едой, я с большим вниманием прислушивался к разговору между родителями. Мама постоянно изливала свою тоску по родной Пизе, отец же был озабочен нашим невыносимым материальным положением. Переезд семьи стоил ему больших жертв. Мой брат Этторе поступил в начальную школу; я же оставался дома, помогая матери в чем только мог и работая как маленький слуга. Правда, я очень старался быть полезным и нисколько не гнушался любой черной работы, но такая жизнь не могла полностью удовлетворить меня.
И вот однажды, когда я шел за хлебом в ближайшую булочную и отошел от дома дальше обычного, до меня донесся стук молота по наковальне. Передо мной оказалась маленькая кузнечная мастерская. Чтобы попасть туда, надо было спуститься ступенек на двенадцать. Я остановился на пороге и пережил момент, который показался мне героическим. Собравшись с духом и спустившись в некое подобие подвала, я спросил хозяина. «Хозяин — я, — ответил мужчина с приятным, добрым лицом.— Что тебе надо?». Я сказал ему, что ищу работу, так как мне необходимо помочь семье. Тогда этот человек и его немногочисленные рабочие, видя перед собой такого ребенка, стали надо мной потешаться. Но я не растерялся и предложил свои услуги для раздувания кузнечного меха и для всякой другой работы, которую я в своем возрасте смогу выполнить.
Немного подумав, хозяин повернулся к самому старому из своих рабочих. «Удивительно,— сказал он,— такой малыш хочет работать, чтобы помочь семье...». «Ладно, — продолжал он, обращаясь ко мне, — я приму тебя. Приходи в понедельник. Но должен тебя предупредить: не смогу платить тебе в данный момент больше пятидесяти чентезими в день». Я согласился на это с благодарностью и поднялся по ступенькам бегом. Я не помнил себя от счастья. Это был первый важный шаг в моей жизни и мой первый успех. Но мама приняла изумительную новость с большим неудовольствием, говоря, что я сошел с ума и что она никогда не позволит мне, такому малышу, идти работать в тяжелых условиях, среди взрослых рабочих, от которых я смогу научиться грубым словам и приобрести дурные привычки. Я плакал, но стоял на своем: мне совсем не улыбалось и дальше заниматься хозяйством и проводить свободное время в бессмысленной праздности. Я уверял маму, что хозяин — хороший человек, что он уже принял меня на работу и назначил мне плату — пятьдесят чентезими в день, то есть три лиры в неделю, которые я буду передавать ей, чтобы покупать соль, сахар и растительное масло, на которые у нас иногда денег не хватало. Кончилось тем, что моя мать, задетая за живое этими соображениями и почти насильно приведенная мной, согласилась поговорить с хозяином мастерской. Он очень любезно заверил ее, что будет обращаться со мной так, как если бы я был его родным сыном, и прибавил, что принял меня на работу, обезоруженный моим непоколебимым желанием помочь семье.
В следующий понедельник я явился в кузницу в назначенное время, и так началась моя рабочая жизнь. Целую неделю мы ничего не говорили отцу. Вечером я приходил домой раньше него и торопился вымыть лицо и руки, уже немного потемневшие от копоти. В конце недели, когда я принес маме заработанные деньги, она поспешила все рассказать отцу, который ограничился тем, что сказал с чувством удовлетворения: «Прекрасно, из него выйдет толковый рабочий и со временем я возьму его к себе в мастерскую». Он также захотел познакомиться со своим коллегой — кузнецом и между ними установились добрые отношения. Таким образом, положение мое благодаря согласию отца оказалось узаконенным. Тем не менее мать не была довольна создавшейся ситуацией и прежде всего тем, что она видела меня приниженным по сравнению с братом, который был любимцем отца и которого, поскольку он ходил в школу, одевали совсем иначе, чем меня.
