Георгий Захаров - Я - истребитель
Наша семья относилась к наименее зажиточным. Отец мой не был крестьянином, а работал на железной дороге и как рабочий получал жалованье. Тем не менее острой нужды в раннем детстве я не ощущал. Это объяснялось отчасти наличием подсобного участка, трудолюбием членов семьи: у меня были два брата, две сестры, из которых старшие брат и сестра работали наравне со взрослыми. Была у нас в хозяйстве лошадь, и, помню, лет с пяти-шести меня уже тоже начали приучать к разным полевым работам: летом я целыми днями помогал старшим. Большую роль в укладах сельской жизни играли укоренившиеся в селах многосемейные родственные связи. В нашем селе, например, было не меньше двух десятков дворов Захаровых. Существование таких кланов нередко обеспечивало прочность положения каждой отдельной семьи.
Среди всех Захаровых мой отец пользовался особым авторитетом, был уважаемым в селе человеком. Мы любили отца, но держал он нас в строгости. Как это часто бывает в крепких деревенских семьях, отец был гордостью нашей семьи, а мать - ее добрым гением.
Жить стало труднее, когда началась первая мировая война. Мужиков забрали на фронт, вся тяжесть полевых работ легла на баб да подростков. Отца как железнодорожника от призыва освободили, и через отрывочные фразы новых разговоров его товарищей-рабочих до нашего детского сознания доносились фантастические картины горящего в огне мира. Этот мир был очень далеко от нас, с ним затерянное на карте село связывала только одна нить - железная дорога. Еще почти ничего не изменилось по этой дороге. Однако сам воздух стал тревожным. Село затаилось в ожидании невиданных событий...
Весной семнадцатого года отца арестовали. Помню, приехал на подводе урядник с помощником да двое верховых. Отец принялся было неторопливо говорить матери, что и как делать но хозяйству без него, но урядник был нетерпелив. Он ударил отца плетью. Никак я тогда не мог себе представить, что в жизни может найтись человек, который поднимет на моего отца руку. Отец был гордым, сильным человеком. В селе с ним считались даже буйные головы, которые во хмелю не прочь бывали покуражиться, показать свою удаль. Урядник, очевидно, не ведал, что творил.
Отец взял тяжелую суковатую палку, с которой обычно ходил через лес на разъезд и в лютые зимы отбивался от волков, и ударил ею урядника. Ударил молча и с такой силой, что урядник согнулся и стал оседать, его подхватил помощник. Потом верховые и помощник урядника бросились на отца, связали ему руки, посадили на подводу, на которой лежал бледный урядник, и увезли.
Причиной ареста, как я стал догадываться позже, были неизвестные мне не сельские люди, которые иногда приходили к отцу на разъезд, а однажды были у нас дома. По указанию отца, мать приготовила для гостей обед, но сама за столом не сидела. Лежа на полатях, я невольно слушал разговор взрослых, но понятными были только отдельные фразы и слова. Кое-что я запомнил на всю жизнь. "Сейчас все уже подготовлено, - говорили отцу гости, - стоит поднести спичку - и вспыхнет". Что это были за люди, какие были с ними дела у отца, так я никогда и не узнал. Но то, что отца арестовали в связи с деятельностью тех людей, - это я понимал уже тогда.
Очевидно, из-за отсутствия каких-либо улик отца, однако, вскоре выпустили. Кроме того, начались беспорядки на разъезде. Едва пронесся слух, что свершилась революция, начальник станции куда-то сбежал. Отец, единственный квалифицированный железнодорожник на нашей станции, стал исполнять и обязанности ее начальника. В помощниках у него были подростки-подручные. А в ту пору через разъезд беспрерывно шли воинские эшелоны. С фронта возвращались уральцы и сибиряки, и волостное начальство заботилось о том, чтобы эшелоны через станции пропускали как можно скорее - дух брожения, охвативший солдат, не должен был распространяться в крестьянской среде. Потом эти части возвращались обратно; одни под красными знаменами, другие - под колчаковскими.
Врезалось в мое детское сознание и то, что отец после ареста вернулся уже другим человеком: духом он оставался стоек по-прежнему, но физически был сломлен и прежнего своего здоровья так и не восстановил до самой смерти. Очевидно, его много били. Он никогда не говорил об этом, только, помню, мать всегда плакала, когда он уходил из дому. Что-то происходило, что-то неуловимо изменилось вокруг. События развивались быстро - началась гражданская война. В огненный круговорот этой войны оказалось втянутым и неизвестное миру село Старое Семенкино...
Подобно опустошительной буре прошли через наше село части мятежного чехословацкого корпуса. Они забирали лошадей, продукты. Крестьяне пытались сопротивляться - начались расстрелы.
Бугульминское направление оказалось одним из важнейших в первый период гражданской войны, и в течение нескольких месяцев село наше несколько раз переходило из рук в руки. Ход событий привел к закономерному результату; некогда аполитичные землепашцы все больше и больше меняли образ своих мыслей. Ломались незыблемые каноны крестьянской жизни. Старое Семенкино стало симпатизировать большевикам.
Но с этими тревожными изменениями село пустело. Люди стали исчезать куда-то. Так, однажды ночью в неизвестном направлении ушел мой старший брат Андрей. Кто куда уходил - в селе не знали. Семьи молчали. Иногда бывшие неразлучные друзья уходили в разные стороны.
Наступил самый тяжелый на моей памяти двадцатый год. Некогда крепкое село уже было разорено до основания. Держались еще лишь наиболее зажиточные семьи. Начался голод, и в лютую зиму в течение нескольких дней от голода умерли отец и мать. Потом умерла бабушка. Взрослых в доме не осталось. Несколько дней мы жили тем, что я срезал полоски с лошадиной шкуры, которой была обита дверь, а старшая сестра Василиса из этих обрезков делала нам отвар. Шкуры хватило ненадолго, и вот Василиса устроилась нянькой в одну зажиточную семью. Младшего брата на время взяли к себе дальние родственники. Меня и сестру Сашеньку они прокормить уже не могли. Тогда намотал я на себя и сестренку все, что могло служить одеждой, забил двери дома досками, и ранним морозным утром мы дошли прочь от родного дома, в котором нас ожидала неминуемая голодная смерть.
Еще много лет после той поры мне все казалось, что зиму двадцатого я увидел во сне или придумал, начитавшись книг. Память детства - самая цепкая память: с годами она не опускает ничего. Я помню, как однажды за куском хлеба мы исходили верст пятнадцать впустую. На окраине большого села - это было село Маклауш - оставалось всего три-четыpe избы, на которые мы еще могли как-то рассчитывать. Дело шло к сумеркам, и те избы были последней нашей надеждой. Обычно-то нам удавалось упросить кого-нибудь пустить, нас переночевать-с утра мы отправлялись дальше.
