Эммануэль Д'Астье - Боги и люди (1943-1944)
Д'Астье замечает, что, в сущности, он не уполномочен вести какие бы то ни было переговоры, а выражает лишь свое личное мнение. Но поскольку премьер-министр, очевидно, связывает вопрос о нуждах Сопротивления с вопросом об удовлетворении требований союзников, то он хотел бы знать: означают ли слова Черчилля, что компенсацией за освобождение Пейрутона и Буассона явится рассмотрение нерешенных вопросов о снабжении оружием и о гражданской администрации территории, которая в скором времени будет освобождена?
Черчилль повторяет, что союзники не намерены торговаться. Просто от Комитета ожидают дружественного шага, который разрядил бы атмосферу и расчистил путь к решению многих проблем. Впрочем, он готов без проволочек вынести вопрос на рассмотрение Палаты общин и публично признать обязательства, взятые в отношении Пейрутона. и Буассона. Он готов также обратиться "к французскому народу на своем плохом французском языке-".
Д'Астье замечает, что, какова бы ни была популярность Черчилля во Франции, слова его не будут обладать тем весом, что слова генерала де Голля.
Тогда премьер-министр заявляет: "Так пусть генерал де Голль скажет французам, что союзные правительства взяли на себя некоторые обязательства еще тогда, когда французского правительства не существовало".
Мы явно зашли в тупик. Черчилль озадаченно молчал, низко опустив голову, и все же присутствие посланника Рузвельта побудило меня кое-что добавить. Американцы в еще большей степени, чем англичане, хотели навязать Франции, которая начала освобождаться, иностранное военное правительство. Они уже создавали орудие для этой операции под варварским названием АМГОТ (American Military Government in Occupied Territories) - Американское Военное Правительство Оккупированных Территорий. "Д'Астье говорит, что меры, которые, возможно, захотят принять союзники, могут явиться для них столь же пагубными, как и для французов, если не пагубнее. Военные операции союзников натолкнутся на большие трудности, если союзники вознамерятся помешать законной, никем не навязанной власти приступить к исполнению своих обязанностей. Французы не потерпят, чтобы власть осуществлялась союзниками или их ставленниками.
Далее д'Астье предупреждает, что если во Франции будет создано нечто подобное АМГОТ'у или французской военной администрации, не признаваемой народом, то союзники столкнутся с многочисленными трудностями, беспорядками и забастовками. Тогда союзная администрация окажется вынужденной прибегнуть к контрмерам и между ней и французами образуется пропасть. В один прекрасный день какой-нибудь американский солдат будет убит на улице, последуют репрессии, и не пройдет и двух месяцев, как присутствие союзников во Франции приобретет характер оккупации, которая, возможно, вытеснит из памяти людей воспоминание даже об ужасах немецкой оккупации.
Черчилль заявляет, что все его действия говорят о желании вернуть Франции ее былую мощь и величие. Д'Астье отвечает, что французы признательны ему за это, но что существование французской нации - это факт исторический, не зависящий лишь от доброй воли союзных держав".
Теперь я не сверяюсь с моими заметками. Я гораздо лучше помню конец этой сцены, чем ее развитие. Черчилль перестал меня слушать. Более замкнутый и более нейтрально настроенный господин Рид сидел с соболезнующим видом. Премьер-министр положил руку на колени и, подобно Будде, втянув голову в плечи, так что не было видно шеи, уставился перед собой. Затем он поднялся, вновь повторив: "ou don't want us to be pals". Он резко повернулся ко мне спиной и удалился по длинному коридору, быстро семеня своими короткими ножками. Я еле успел попрощаться с продолжавшим молчать Ридом и последовал за премьер-министром. У двери Черчилль буквально сдал меня в руки служителю, помахал рукой и пробурчал: "Напишите мне перед отъездом..."
Я вышел со смешанным чувством подавленности и гнева. Сказал ли я все, что было нужно? Как теперь продолжать защиту интересов французского подполья? Что написать Черчиллю? Я шагал по улице, освещенной зимним солнцем, и не мог отделаться от ощущения, что произошедшая сцена была в какой-то степени подготовлена. В ней чувствовалась доля игры, в которую люди, не зависимые в своих решениях и привыкшие распоряжаться, вкладывают хитрость и любовь к театральности, свое актерское дарование, и усилия, предпринимаемые в одиночку.
Когда я передал содержание беседы Жоржу Борису - начальнику моей канцелярии, весьма склонному к пессимизму, - он оказался на сей раз менее пессимистично настроенным, чем я. Присутствие господина Рида он расценил как одну из деталей заранее подготовленного спектакля. Мы расстались, и каждый обдумывал содержание письма, которое заставило бы премьер-министра выполнить взятые на себя в Марракеше обязательства и предостерегло бы от создания во Франции какой бы то ни было союзной администрации.
VI. Лондон, январь 1944 года.
Разведывательные службы
На следующее утро я работал в своем кабинете на Хилл-стрит, скучные окна которого не созданы для того, чтобы отвлекать от забот, когда мне позвонили из кабинета премьер-министра.
Черчилль просил меня приехать на Доунинг-стрит и принять участие в совещании. И хотя о цели совещания мне не сообщили, мне был задан вопрос, кто из сотрудников будет меня сопровождать. Я назвал Жоржа Бориса.
На этот раз меня провели прямо в торжественный и пышно убранный зал совета. Много золота, красные узорчатые ткани, мебель из Национального мебелехранилища, при виде которой невольно возникал вопрос: кто первый Фокс, Питт или Дизраэли - обновил ее? В зале находилось девять человек: министры, генералы, маршалы авиации, крупные чиновники. Стоя с таинственным видом, они перешептывались между собой. Я узнал сэра Арчибальда Синклера министра авиации, элегантного, как Иден, майора Мортона, на руке которого всегда ожидаешь увидеть зонтик, седовласого и обходительного лорда Селборна. Начиная с 1942 года я неоднократно встречался с ним и беседовал о нуждах Сопротивления. Он был министром экономической войны (Economie Warfare). Этому министерству подчинялась организация, называемая "Subversive Operation Executive", более известная под названием СОЭ, которая постоянно соперничала с Интеллидженс сервис и от которой зависела материальная помощь Сопротивлению.
Кого-то ждали. Я успел выяснить, кто еще принимает участие в совещании. Это были: маршал авиации сэр Чарлз Портал, начальник штаба военно-воздушных сил, генерал Исмей, начальник штаба министра обороны, Мок и Спирейт из министерства иностранных дел и, наконец, Спорборг и бригадный генерал Мокл Феримэн, представлявшие СОЭ. С тех пор лица этих людей изгладились из моей памяти. Я пытаюсь представить их по фотографиям. Но фотографии мне ничего не говорят. Большинство участников совещания запомнились мне очень высокими, худощавыми, с вежливыми, замкнутыми лицами. Когда я сравниваю поведение англичан с поведением их французских коллег в 1939 году в Париже и в 1940 году в Виши, первые предстают передо мной как люди серьезные, не согнувшиеся перед опасностью, угрожавшей нации, вторые же напоминают мне воробьев, разлетевшихся во все стороны при первом ударе грома. Тогда же, глядя на их лица, я понял, что англичане наконец перейдут от слов к делу.
