Вера Лещенко - Петр Лещенко. Все, что было… Последнее танго
Я любила праздники. Особенно Новый год. До войны в доме на этот праздник всегда устанавливалась живая елка, за это отвечал папа. Он привозил елку, квартира наполнялась запахом хвои. Мы с братьями включались в предпраздничную суету и начинали украшать новогоднюю гостью. В это время мама хлопотала на кухне, периодически призывая нас на помощь: воды принести или почистить картошку, овощи. Мама готовила великолепно, когда было из чего, выдумщица была. Самое простое блюдо у нее выходило и вкусным, и красивым.
Отмечали у нас, конечно, и Пасху, и 1 мая, и День пограничника, и 7 ноября. Пасха официально не праздновалась, и многие церкви были закрыты, под склады отданы, но на Пасху всегда в доме были крашенки и пеклись куличи. Это еще одна примета того времени. Пусть тихо, за закрытой дверью, но праздновали Христово Воскресение. Праздновали, да признавать не хотели. Я чувствовала, что папа в душе был человек верующий. С мамой они по молодости в церкви бывали, в хоре пели. Когда атеизм стал насаждаться, и церковь под запрет попала, папа стал стесняться былых церковных песнопений. Мама украдкой, провожая его на работу, прежде чем за ним закрыть дверь, осеняла его крестом и еле слышно произносила:
– Храни тебя, Господи!
Иногда папа замечал это, терялся, начинал суетливо отмахиваться:
– Перестань, глупости все это.
Так и жили. Праздновали и верили, но вслух не признавались в том. Тогда я воспринимала все это, как норму. Другой мир я узнала в Румынии. Он был тоже по-своему противоречив и непрост. Только там все было естественнее.
Но это было потом, а пока я жила в Одессе. И была счастлива, и семью свою любила, и с соседями мы жили в мире и дружбе. На праздники застолье обычно устраивалось с ними в складчину. Сначала все активно налетали на угощения. В зависимости от времени года это были холодец, винегрет, черный хлеб с салом, помидоры, целиком, не в салатах, морепродукты и вертута вместо пирога.
После угощения переходили к разговорам об общих знакомых, о детях, о погоде. Об этом говорили с удовольствием, эмоционально, расцвечивая истории одесским юмором. О политике и о работе если говорили, то сдержанно, без анекдотов. С годами поняла, что это происходило не потому, что не доверяли друг другу, просто сами во многом, что тогда происходило, не разбирались, многого не понимали, ведь информация была ограничена. Были свои догадки и выводы, но делать их не решались – внутренний контролер не допускал. В разговорах взрослых я не участвовала, но они не проходили для меня бесследно.
Я понимала, что родителей очень уважают друзья, коллеги, соседи. Через всю свою жизнь я пронесла горечь вины перед отцом. В нем было все то, что вызывает уважение. Достоинство, неумение лгать и верность своим принципам. Папа сильно отличался от тех, кто вершил наши судьбы в те жуткие годы, я могу это теперь уверенно сказать. И потому не стесняюсь упоминать его недолгую службу в НКВД. Тогда не гордилась, сейчас не стыжусь. Мне жаль папу, его идеалы рухнули, но я никогда его не осуждала, ведь он в своей вере был честен. Думаю, он был предан своим идеалам до последних дней. Ведь он ушел из жизни, так и не простив мне моего замужества.
Перед войной проблемы с продуктами стали ощутимее. На Екатерининской была булочная, а точнее, бубличная, где при тебе выпекали сушки и бублики с маком. Приблизительно за год до войны, когда в Одессе появились длиннющие очереди за хлебом, около бубличной на Екатерининской народ начинал собираться с 5 часов утра. Простояв в очереди 3–4 часа, можно было стать обладателем буханки хлеба, о бубликах вспоминать перестали. Потом от каждой семьи потребовали матерчатые мешочки с вышитыми на них фамилиями. Хлеб в этих фамильных сумках-самоделках стали доставлять в домоуправление, а уже там выдавали нам. На привозе можно было все или купить, или выменять на вещи. У нас с вещами было негусто, но пока была работа у меня, у папы и брата, денег хватало.
Мне было 17 лет, когда началась война. Отец ушел добровольцем в первый же день. Мама просила остаться, ведь он по состоянию здоровья был комиссован, но папа даже слышать ничего не хотел. Не было пафоса и показухи ни в его словах, ни в поступках:
– Не смей даже думать об этом! Это мой долг. У меня десять патронов, девять для фашистов, один для меня. Детей и себя береги.
Старшего брата призвали вслед за папой. Мы с младшим, Толей, и мамой остались в Одессе. В городе стало вполовину меньше жителей – уезжали евреи, семьи коммунистов. Вслух это не обсуждалось, но становилось все больше пустующих квартир. Вокруг города начали строить оборонительные сооружения. Город стали бомбить чаще – было страшно. Все прошлое называлось «до войны».
В том прошлом, с отцом, было спокойно и надежно. Когда мы остались без него, забота о доме легла на меня. Как-то в первые дни, пока еще была работа в кинотеатре, я, возвращаясь домой, попала под бомбежку. Испугалась, побежала в панике, сломала каблук, и бывает же такое – вдруг все стало безразлично. До дома добиралась прихрамывая, со сломанным каблуком в руке, но спокойная. В квартире – никого. Оказалось, что все спрятались в подвале, где хранился уголь для котельных, ведь бомбоубежища не было.
Больше двух месяцев длилась оборона Одессы, 73 дня. Жутковато было. Электричества нет. Все магазины закрыты, продуктов нет. Жгли керосинки. С июня по октябрь 1941-го я с артистической бригадой от Одесской филармонии выступала на призывных пунктах, выезжала с концертами в воинские части. С нами выступали заслуженные артисты Украины Нил Топчий и Николай Савченко, Гонта и Лесневский, солисты Одесского театра оперы и балета. Возвращаясь после очередного концерта, я была ранена – осколками мне повредило лицо и раздробило колено, которое по сей день болит, ноет на погоду. Когда меня привезли домой всю в бинтах, мама упала в обморок.
Оккупация Одессы была стремительной. Осенью в город вошли румынские и германские войска. Румыны стали править в Одессе. Говорили, что под контролем германской армии находятся морской порт и вокзал. Нам надо было эвакуироваться, но я подвела своих близких – из-за ранения не могла двигаться. Родные меня не бросили, и мы оказались в оккупированном городе. С приходом румын в Одессе начались аресты и расстрелы. Мама, опасаясь за меня, сожгла мой комсомольский билет, документы и фотографии, свидетельствующие о папиной службе. Оставшиеся в городе семьи коммунистов и евреев сразу были взяты под контроль. Людей выводили из квартир, без объяснений увозили, и они семьями пропадали. Но об этом я знала понаслышке. А посты, которые румынские офицеры расставляли у каждого дома, и солдат, обыскивающих квартиры, видела сама. Сначала мы, как и другие оставшиеся в городе, с опаской выходили на улицу, как будто стены могли защитить нас от оккупантов. Но постепенно привыкли.
