Наталья Иванова - Борис Пастернак. Времена жизни
Сын академика живописи Борис Пастернак».
Принят. С Мясницкой на Моховую, где располагается юридический факультет, дорога недлинная – в университет он ходит пешком.
Желание одиночества все упорнее посещает его, несмотря на сильнейшую, глубокую связь с родителями.
Или – все-таки – отчасти связь уже была нарушена: взрослением, естественным стремлением к самостоятельности? Или – его начинала тяготить некоторая старомодность отца, его подчеркнутая – на фоне модернистских, авангардистских тенденций – традиционность?
Пастернак отказывается выезжать летом с семьей на очередную снимаемую родителями дачу, пытается самостоятельно заработать себе на жизнь. В одном из номеров дешевых меблированных комнат в числе нескольких студентов он ведет занятия с группой взрослых учеников, мелких чиновников и служащих, рабочих, лакеев и почтальонов: «Они ходили сюда затем, чтобы стать однажды чем-нибудь другим», – запишет позже Пастернак.
Не стоит забывать, что Пастернак всегда чувствовал себя ближе к тем, кого эксплуатируют, кого ограничивают в правах, к тем, кто работает не покладая рук, зарабатывая себе на хлеб, – чем к хозяевам жизни, тем более – к русской аристократии. Он никогда не ощущал себя crРme de la crРme, как посетители петербургских поэтических вечеров; никогда не стремился быть с богемой – и тем более быть богемой. Хотя – нуждался в поэтической среде, хотел (и привык) находиться в среде художественной.
Теперь он встречается с молодыми поэтами, в частности с познакомившим со стихами навсегда поразившего Пастернака Райнера Мария Рильке переводчиком и художником Юлианом Анисимовым («талантливейшее существо и человек большого вкуса», то бишь типичный московский дилетант); с Константином Локсом, впоследствии – переводчиком Бальзака, Мериме, Стендаля; с ним, кроме всего прочего, Пастернака свяжет совместная учеба в университете; с болезненно язвительным Борисом Садовским. У кружка появилось название. Его назвали «Сердарда». Непонятно, но громозвучно. Это слово будто бы кто-то из кружковцев слышал на Волге.
Пастернак был принят в кружок на правах не поэта, но музыканта; он встречал гостей бурными импровизациями.
Сам мир видится ему через призму творчества:
...«Я теперь люблю невозможности, потому что знаю, что творчество это в своем возникновении отрицательное и в своей цели – положительное творчество, какая-то вечная пенка вокруг невозможного».
Огромная сила невысказанного и мучит, и отягощает, и стремится к обнаружению. Обрушивается на собеседника, на адресата – как, например, на Сергея Дурылина. Пастернак выражает свою ассоциативную путаницу эмоций и значений вокруг всего лишь одной подмосковной прогулки:
...«Когда я шагал от вас в Тарасовку, я не знал, что тащу через этот грустный вечер какую-то вершу за собой. Наверное я загреб много грусти; по Клязьме в кустах; потом попался вывод из этих воспаленных туманом лесов, – подавляющих посылок; и этот мгновенный вывод оказался встречей с белыми спорящими девушками, которых я расспрашивал с трогательным многословием об этой вечерней Тарасовке. А у меня таким триптихом пело что-то вроде лирического силлогизма: так как сейчас весь этот большой лесной, речной и квакающий вечер сведет все небо без остатка на землю, и вот через 8 или 10 минут будет ночь, т. е. совсем невообразимые леса, перегороженные луной и растопленные в реке, и в реке поленья мрака будут разлетаться синими искрами звезд, и многое многое другое, и так как мы еще в дошкольный семестр записались где-то на большое сообщение и эта запись где-то далеко, далеко, но проходят сроки, и путешествие лесов через звезды совсем не хочет стать аудиторией, и белые спорящие, далекие – тоже не хотят, и так как там поезд бросил перед собой поток стучащих шпал, и лес как рыдающий отлив после парового вопля, и еще целое кругосветное плавание этих так как, как кольца Сатурна вокруг всех вещей, так как… [3] (порыв и сердцебиение вместо запятой), то вы, белые, спорящие – и тут они должны были бы предицироваться мною при помощи какой-нибудь несуществующей, невозможной поэмы, чего-то поставленного на голову, как мираж, и как мучат обвиняющего мир в пустыне в сравнении с его небесной извращенностью.
Вот фланелевые люди и сен-бернар идут по полю под салатистые облачка. А за мной все та же верша, и уже тяжелая. И вдруг попалось село туда, вечернее и праздничное. И только когда оно уже за спиной было, я испытал, что ведь это размывающее грустно, если такой широко облупленный ремень, как это шоссе, медленно сползает на горизонт, безучастно вложенный между избушек и заборов, стирая травку околиц. И хотя я не слышал звону, но, вероятно, там такая колоколенка с жестяным благовестом, которая хочет кататься по холмам, чтобы небо оплывало стоном, – а сама не может – мерцающая, слабая. И эта людная грусть на дороге, жилеты, и целая Лета подсолнуховой шелухи, забвение и покинутые сараи и калитки. Иногда косынки и возгласы, – потом снова ухает полями вечер. И уже мускулы дрожат, потому что верша оттягивает, и, наверное, в костях жужжит такое певучее утомление. При первой встрече с женственным – опять желание опрокинуть к ним весь этот путевой улов, как вывод из лирических заводей. Все это конечно совсем не нужно, а есть что-то нужное (и я уже догадываюсь об этом), которое бесконечно более ново для меня и интересно, чем все эти наблюдения, которые я даже развезу по стихам».
Бормотание в письмах, полное внутренней энергии! Талантливое, бурное, эмоционально перенасыщенное.
Однако первое, что записывает в своих этюдах Пастернак, – это не сельская природа, а московские впечатления, городской пейзаж:
...«Уже темнеет… и сходятся затеплившиеся гостиные с заплетающимся шепотом занавесей, а внизу, в разгоряченных, влажных витринах разнузданная посуда и медь в музыкальных магазинах, и певучие, изнемогающие переплеты, и даже игрушки, куклы и печи, и даже пустые неживые стекла технических контор кинулись ликующей чувственностью за улицей…»
Ликующая чувственность – это скорее о себе. Очень точно! И – в отрывках о некоем Реликвимини, москвиче с итальянской фамилией, которая в переводе на русский означает «Вы останетесь» (то есть свидетельствует о духовном бессмертии). В этом странном персонаже с легкостью можно узнать зеркально отразившегося в нем автора – так, Реликвимини, неловко поскользнувшись, падает на асфальт улицы; известно, то же самое случалось и с Пастернаком – из-за неправильно сросшейся и укороченной ноги:
