Андрей Ранчин - Борис и Глеб
«Повесть временных лет» и жития Бориса и Глеба объясняют преступление, совершенное Святополком после смерти Владимира в 1015 году, — убийство князей Бориса и Глеба — властолюбием «нового Каина» и кознями дьявола, нашедшего себе в Святополке отзывчивого и податливого подручника.
«Чтение о Борисе и Глебе» приписывает братоубийце особенную ненависть по отношению к Борису, вызванную праведностью и благочестием брата. Ни один из памятников не связывает злодеяния Святополка с желанием отомстить за смерть родного отца отчиму Владимиру и его собственным детям. Хотя «Сказание об убиении Бориса и Глеба» добавляет один психологический оттенок: ощущение Святополком — как рожденным «от двух отцов» — своей ущербности, червоточины, точнее — обреченности на адские муки, на гибель души. Уже совершив убийство Бориса и готовясь убить Глеба, Святополк «так говорил в душе своей окаянной: “Что сделаю? Если остановлюсь на этом убийстве, то две участи ожидают меня: когда узнают о случившемся братья мои, то, подстерегши меня, воздадут мне горше содеянного мною. А если и не так, то изгонят меня и лишусь престола отца моего, и сожаление по утраченной земле моей изгложет меня, и поношения поносящих обрушатся на меня, и княжение мое захватит другой, и в жилищах моих не останется живой души. Ибо я погубил возлюбленного Господом и к болезни добавил новую язву, добавлю же к беззаконию беззаконие. Ведь и грех матери моей не простится и с праведниками я не буду вписан, но изымется имя мое из книг жизни”»{45}.
Конечно, этот внутренний монолог братоубийцы, принадлежащий перу древнерусского книжника, жившего в середине XI века или даже позднее, отнюдь не является «протоколом», фиксирующим реальные чувства и мысли Святополка. Впрочем, по мнению В.Н. Топорова, агиограф не просто сконструировал его, он смог передать подлинные переживания «второго Каина» — Святополк, насколько можно воссоздать его внутренний мир, действительно должен был рассуждать и чувствовать подобным образом. Но В.Н. Топоров в своей реконструкции пошел дальше древнерусского книжника, предположив, что Святополк — помимо острого ощущения неизбывности материнского греха (здесь, по В.Н. Топорову, нераскаянный грешник как раз попадает в ловушку самооправдания — Бог может простить грех его матери и не взыскать за этот грех на сыне, Святополк мог спастись от ада, но сам погубил собственную бессмертную душу) — был обременен и комплексом «ложности» своего происхождения, и комплексом вины за грех родного и названого отцов: «Благодатная парность Бориса и Глеба, достигнутая их подлинно христианской кончиной, противостоит греховной “двойственности” Святополка, их будущего убийцы, вызванной к существованию целой цепью предыдущих грехов. Действительно, грехам Святополка предшествует грех его настоящего отца Ярополка, который расстриг монахиню-гречанку “красоты деля (ради. — А. Р.) лица ея… и зача (зачал. — А. Р.) от нея сего Святоплъка оканьнааго”, грех его названного (официального) отца князя Владимира, который “поганъи еще, убивъ Яропълка и поять (взял. — А. Р.) жену его непраздьну сущю”, и грех его матери (“Обаче [ведь, ибо. — А. Р.] и матере моея грехъ да не оцеститься…” [не очистится, не будет прощен. — А. Р.]). От “насильственной” жены двух мужей “и родися сии оканьный Святопълкъ, и бысть огь дъвою отьцю и брату сущю”. Тем самым Святополк, подобно Эдипу, оказывается персонажем, реализующим двойную парадигму: он выступает одновременно как сын и племянник князя Владимира, своего отца и дяди. Двойственность по происхождению и определяемому им актуальному статусу становится неотъемлемой характеристикой его нравственного облика: Святополк, конечно, злодей, но само злодейство находит себе путь вовне (реализуется) через его роковую раздвоенность (“двойственность”) между мыслью и словом, словом и делом. Отсюда особая роль лицемерия, обмана, двойной тактики, двойной морали в поведении Святополка, резко отличающая его от первого братоубийцы Каина (можно думать, что эти черты Святополка в сильной степени определили устойчивость и эмоциональность отрицательной оценки этого князя, который был не только братоубийцей, но и “первообманщиком”). В этой “двойственности” сам Святополк, пожалуй, не был виновен, но она оказалась тем изъяном, который предопределил грех и преступление Святополка. Иное дело — благодатная парность Бориса и Глеба, увенчивающая разный жизненный путь каждого из братьев»{46}. Эти психологические нюансы могли определять самосознание и поступки Святополка, хотя не очевидно, что он считал греховной женитьбу своего отца Ярополка на расстриженной чернице: Ярополк, судя по всему, жил и умер язычником (предположения некоторых исследователей о принятии им крещения или хотя бы о склонности к христианской вере — не более чем догадки[19]). Язычник же, по средневековым христианским представлениям, обречен уже потому, что не знает единственной спасительной веры: он пребывает во грехе, даже если праведен. (Отдельными богословскими частностями в трактовке посмертной судьбы язычников можно пренебречь — и вообще трудно предполагать в Святополке богословски эрудированную или хотя бы чуткую личность.) Тот же случай — с Владимиром: убийство брата он совершил, еще пребывая во тьме ложной веры, и этот грех был искуплен им после крещения — деяниями по распространению христианства на Руси и собственной благочестивой жизнью. Крещение, по христианскому учению, смывает, изглаживает прежде совершенные злые дела. Преступление Владимира не помешало Церкви причислить князя к лику святых — как ревностного распространителя христианства, равного ученикам Христа — апостолам. Не случайно древнерусский книжник приписывает Святополку страх только перед безмерным, пусть и невольным, грехом матери — христианки и монахини, ставшей супругой сначала Ярополка, а потом Владимира.
Святополк, даже если мать и пыталась воспитывать его в христианской вере, едва ли мог глубоко воспринять христианское учение. Отчим Владимир, по-видимому, крестился в 987 году{47}. До этого он был ревностным язычником и даже провел реформу, направленную на упрочение многобожия{48}. Вероятно, Владимир до крещения дозволял исповедание христианства, но едва ли он поддерживал приверженность ему в собственной семье. Если Святополк не был окрещен матерью в младенчестве, то приемный отец должен был крестить его — вместе с родными детьми — или в 987-м, или в 989 году.
Как уже было сказано в предыдущей главе, победа Владимира над Ярополком и женитьба на его вдове относятся или к 978-му, или к 980 году. Святополк родился вскоре после этого—в 978/79-м или в 980/81 году. Если он до этого не воспитывался как христианин, то начатки новой веры он получил уже в отроческом возрасте. Едва ли Святополк их воспринял: об этом недвусмысленно свидетельствуют его позднейшие деяния. И о женитьбе отца на монахине, и о его убийстве Владимиром княжич узнал еще ребенком и, скорее всего, отнесся к ним так, как подобало язычнику: Поступок отца дурным не считал, а дяде-злодею жаждал отомстить. Усилия же матери, если она и пыталась вырастить сына христианином, скорее всего, не могли быть плодотворными и успешными: собственная судьба княгини — преступившей обет монахини — лишала ее морального авторитета.
