Анатолий Марченко - От Тарусы до Чуны
Уже на третьи сутки этапа я почувствовал, что выдыхаюсь.
14 апреляВ Ярославле нас выгружают из вагонзака, колонну принимает ярославский конвой (пересчитывают, сверяют по своим бумагам). Я сообщаю конвою:
Держу голодовку сорок семь дней.
Здесь нет голодающих!
В этапной камере обе лавки уже заняты, и вновь прибывшие стоят на ногах. Набили нас столько, что стоим впритирку. Душно, накурено лиц не видно. Я, наверное, свалился бы, но мой попутчик похлопотал за меня и мне уступили сидячее место.
Часа через четыре повели нас из этого отстойника в баню. На мытье у меня уже не было сил, и я просто так сидел в моечной, пока остальные мылись. После бани опять отстойник, но уже ненадолго. И наконец, привели меня (нагрузив тюремным имуществом матрацем, подушкой и прочим, что полагается) в камеру. Слава Богу, небольшая: тройник, и нас в нем только двое. Я сразу же лег.
В тюрьме я снова заявил о голодовке. Ответ тот же:
У нас нет голодающих!
Я написал заявление на имя начальника тюрьмы: сообщаю, что держу голодовку. Отдаю дежурному офицеру, он не берет:
О чем заявление?
О голодовке.
Голодовку объявляешь?
Нет, я давно держу, с момента ареста, сорок семь дней.
Он ушел, не взяв заявления, но вскоре вернулся:
Я смотрел ваше дело, там о голодовке ничего не сказано. Мы не признаем голодовку!
И тут я зациклился. Едва отдышавшись (то есть через час или два), я стал требовать, чтобы у меня приняли заявление. Я пытался вручить его надзирателям, дежурным, офицерам, добивался, чтобы пришел врач или фельдшер. Колочу кулаками в дверь. Мой сокамерник тоже стучит: в окне камеры ни одного стеклышка, дверь расхлябанная, сквозняк тянет напрямую и прохватывает нас насквозь; а ведь середина апреля, холодно, к вечеру у нас зуб на зуб не попадает.
Наконец появляется корпусной. Сосед мой требует перевода в нормальную камеру, я же чтобы взяли заявление и чтобы врач пришел.
Далось мне это заявление! Спрашивается, чего я хотел? Врача требовал! Что мне было нужно? Чтобы накормили насильно? Нет, честно говорю, нет. Есть мне не хотелось, голода я не чувствовал. К мучениям не стремился, не получал от них удовлетворения (я это говорю без иронии слышал, что так бывает). Поддержать силы? Пожалуй, нет. На третий день этапа я был уже очень слаб, и надо сказать, что это отвратительное состояние и физически, и нравственно. Я ощущал, что слабею буквально с каждым часом, и, понимая, что рано или поздно дойду до предела, когда не в силах буду подняться, хотел бы, чтобы этот момент уже наступил. Что будет затем я не думал. Сниму голодовку (но я боялся, что, не зная, как выходить из голодовки, я могу сразу угробить себя). Или потеряю сознание и тем освобожусь от ответственности за самого себя (подлая мысль, но так хотелось в этой слабости освободиться от груза, от усилий, даже нравственных). Зато, исчерпав все силы, можно не подниматься, не двигаться, лежать и делайте со мной что угодно: я не могу встать.
Но пока еще, выясняется, могу. И приходится тянуться за остальными, сильными и здоровыми.
Вот если бы признали меня голодающим, то не гоняли бы бегом, бегом! по коридорам, по этапным камерам, не заставляли бы вставать, когда проверка… Я мог бы лежать. Я хотел, чтобы меня оставили в покое, не дергали.
Примите заявление о голодовке.
У нас нет голодающих!
Вот это, оказывается, мне переносить труднее всего это безразличное отношение ко мне. Не ко мне, Анатолию Марченко, а ко мне, человеку. «Нет голодающих» и все, и ты не голодовку держишь, а так просто: пообедал или вылил в сортир, твое дело. Да пусть бы никаких скидок, никакого облегчения, пусть бы даже большие тяготы голодающему (скажем, карцер), но чтоб только знали хоть про себя: на ногах держим голодающего, лечь не даем голодающему, навьючиваем голодающего, загнали, упал, умер голодающий… Так нет же! «У нас нет голодающих!»
Возьмите заявление!
Сиди, сиди!
Врача!
Жди, будет врач.
И нет врача. А то подойдет, спросит в кормушку, в чем дело.
Голодовка… Пять дней нет стула… Дайте слабительное…
Ладно, подождите.
Уходит и больше не появляется.
Первую ночь в Ярославле я не спал, а в каком-то полу-забытьи провалялся до подъема. На следующую ночь, часов в двенадцать, меня вызывают на этап. Я уже не в силах тащить матрац в каптерку, бреду из камеры порожняком. Надзиратель, матюгаясь, дергает меня за рукав обратно в камеру, дергает так, что я валюсь на стенку. Но тем и кончилось: спасибо, сосед вытащил мою постель.
Нас, этапируемых, ведут в этапную камеру, и здесь мы проводим всю ночь до утра на ногах сидеть не на чем, лавок нет. Под утро выдают селедку и хлеб этапный паек.
Не беру. Голодающий.
Сколько ж голодаешь?
Сорок девять дней.
Сорок девять? И ты еще живой? Капитан рад развлечению. Ха-ха-ха! Ну и живучий! Ха-ха-ха!
Огромная туша капитана колышется от смеха, брюхо трясется и ходит ходуном. Я взбешен, чувствую себя униженным и бессильным.
Минут через сорок капитан снова появляется на пороге камеры, за его широченной спиной скорее угадываются, чем видны надзиратели.
Где тут голодающий? Подойди!
Я с трудом поднимаюсь с пола, протискиваюсь из угла камеры к двери, останавливаюсь перед капитаном:
Я голодающий.
Он стоит, заложив руки за спину, окидывает меня взглядом:
Голодающий, пойдем, поборемся!
Капитан хохочет, смеются за его спиной. В камере тихо.
Я отхожу от него подальше, чтобы не сорваться, и долго переживаю этот эпизод. Я и потом возвращался к нему, когда был уже далеко от Ярославля и снял голодовку. Почему я не плюнул этому борову в рожу? Или правильнее, что сдержался?
…А все же интересно, чем бы для меня обернулось дело, плюнь я в него или запусти чем-нибудь. Побоями? Судом?..
18 апреляНа рассвете приехали в Пермь. Снова заявляю конвою:
Я голодающий, голодовка пятьдесят дней.
А где ваш сопровождающий? Врач или фельдшер?
Откуда я знаю!
Тут что-то не так! Был бы голодающий без врача ни один конвой не принял бы.
«Воронок» обычное дело набит битком, и так как я подхожу последним, мне места нет. Зэк передо мной сумел втиснуться лишь наполовину, я останавливаюсь за его спиной. А сзади: «Давай, давай!» Видя мое неусердие, два конвоира вцепились руками в решетку, а коленями стали вминать меня в сплошную массу зэков. Вдавили, задвинули дверь-решетку, защемив ею мою телогрейку на спине. Так я провисел около часа пока загружали остальные «воронки», да пока ехали по городу, да стояли во дворе тюрьмы… Не знаю, все ли время я был в сознании…
