Алексей Мясников - Московские тюрьмы
С новым, особенным любопытством смотрел я на Колю. А он в двух словах уточнил возможную причину вызова, согласовал кое-какие детали, спросил время (часов он не носит). Стрелка перевалила за девять. «Пора?» — и пошел как в пивную, будто ждал, когда откроется.
В прихожей нас встретил Круглоголовый с кудрявым. Колю в одну сторону, меня опять в ту голую комнату. Спрашивают насчет зонта. Отвечаю, что ночевал не дома. «А где?» — «У знакомых». — «А поточнее». — «Поточнее не могу». Круглоголовый удалился, оставив меня с кудрявым. Крепкий красавчик. Грустные глаза, способные на все, на все, что прикажут. На штампованной физиономии никаких эмоций. Спрашиваю: где он служит, почему не в форме? Губы шевельнулись: спросите у такого-то. Назвал Круглоголового по имени-отчеству. «Он старший?» Лениво мотнул шевелюрой: «Да». Голос робота, без цвета.
Вернулся Круглоголовый: «Следователь пока занят». Больше часа прошло — чего с утра вызывать? Делать решительно нечего, глазу не на чем остановиться. Утомительно и нелепо: зачем-то я им нужен, а мы сидим и молчим. Кто они такие? Спросил удостоверения. Не показывают. «Значит из КГБ?» Круглоголовый темнит, но дает понять, что из уголовного розыска. Какие там должности? Мегре, Пуаро — инспекторы? Улыбаются: «Вроде того». Так и разговорились. Обнаружился интерес к моей работе, к исследованием трудовых ресурсов. Как понимать дефицит при избытке? Ведь везде говорят о нехватке рабочей силы? Эта нехватка, говорю, отчасти заблуждение, а, по сути дела, обман. В условиях планового хозяйства смешно сетовать на любой дефицит, особенно, на дефицит трудовых ресурсов, — мы создаем его сами, искусственно. Дефицит трудовых ресурсов главным образом создается избыточным накоплением кадров на предприятиях, поэтому реальная проблема не дефицит, а наоборот — скрытый и явный избыток рабочей силы, от него и надо избавляться.
— Вы знаете Антосенкова? — неожиданно спрашивает Круглоголовый.
Как не знать? Он у меня в записной книжке. Исследования доктора экономики Антосенкова довольно известны специалистам, сейчас он возглавляет созданное недавно союзное управление по трудовым ресурсам — прямое начальство. Я знаю его давно, молодым, кипучим кандидатом в Новосибирском академгородке. Отвечаю коротко: «Знаю».
— У него такая же точка зрения?
— Может быть, не совсем такая, но он человек неглупый, когда-нибудь поймет — жизнь подскажет.
Не очень корректно так говорить об ученом и начальнике высокого ранга, но я так думаю и надо им показать, что есть вещи, которые выше субординации. Например, собственное мнение, убеждение. Круглоголовый читал мою последнюю статью в «Литературке», она ему больше нравится, чем «Голос из тьмы». (Через два с лишним года то же самое скажет мой лагерный куратор из КГБ, недопеченный социолог Аркадий Александрович.) Это дело вкуса, говорю, и потом «Голос» только начат, не завершен и потому мне дороже — зачем было его забирать? Не насовсем же, возражают, если ничего предосудительного нет, то вернут, а вообще, я сам виноват: занимался бы лучше трудовыми ресурсами и не забивал бы голову Солженицыным и Сахаровым. Я спорю: почему лишают права знать этих людей, то, что ими написано? Почему я не могу иметь о них собственное представление, а должен верить кому-то на слово? У Круглоголового железный аргумент: потому что они антисоветчики.
— Да кто бы ни были, нас в университете учат судить об авторах по первоисточникам. Студентам философского факультета разрешен доступ к Ницше, Шопенгауэру, Бердяеву и в то же время сажают за чтение Сахарова и Солженицына. Где логика?
Я вспомнил, когда на встрече редакции «ЛГ» со студентами МГУ официозный писатель Чаковский спрашивал зал: слушаем ли мы «Голос Америки»? И крикнул в настороженную тишину, что надо слушать, что он регулярно слушает, иначе нельзя: чтобы бороться с идеологическими врагами, надо их знать. А следователь Боровик ставит в вину, заносит в протокол допроса то, что я слушаю. Хотя бы между собой договорились, чтоб людей не дурачить.
Молодцы посерьезнели, посерели. Круглоголовый вздул толстые губы, ворчит, что я делаю неправильные выводы и даже в опубликованных моих статьях слишком много критики, будто все у нас плохо: «Так нельзя мыслить». Какое признание! Ради таких откровений и стоит с ними беседовать. Значит, они стремятся диктовать не только поведение, творчество, слово, но и само мышление. Они считают себя вправе наказывать уже за то, что человек думает не так, как они. Политический контроль над мыслью, над мозгом, над корой больших полушарий — вот кому нужна генная инженерия. И эта отрасль знания, как и все в стране, в их руках. Мурашки по коже от успеха наук.
Круглоголовый с печалью в дутом лице корит меня за дружбу с Поповым. Похоже, и на это надо их разрешение: заводить или не заводить друзей, с кем можно, а с кем нельзя. Очень интересно: что плохого они усмотрели в дружбе с Поповым? А то плохо, что Попов — предатель. Он хочет уехать в Америку. Но это же разные вещи: если предатель, отдайте под суд, а если хочет уехать — какое же это предательство? Не нравится Попов — пускай едет, почему не даете визы? Почему, на каком законном основании вы вообще препятствуете выезду, эмиграции? Вдруг открыл рот кудрявый: «Чтоб не усиливать мощь наших врагов». Более длинной и осмысленной фразы он еще не произносил. Явная цитата из установки начальства. Вот она — подлинная позиция властей. Как она отличается от публичной демагогии для газет и Запада! Да, в своих чертогах произвол не стесняется. Я уже не жалел, что сегодня пришел.
«Тогда, — говорю, — вас совсем не пойму: чего вы церемонитесь с инакомыслящими? Они для вас и в тылу враги. Их вы не переделаете, выпускать не желаете, по вашей логике остается — всех к стенке». Кудрявый пожал плечом, мол, так-то оно так, но начальству виднее. Этот не дрогнет при исполнении. Каменное спокойствие спортивной мускулистой физиономии делало его похожим на добротный инструмент, машину, робот, который без всяких эмоций сделает все, что прикажут. Он может избить, убить, не испытывая к вам ничего плохого, и ни на миг не усомнится в правильности того, что сделал, — таков приказ. Самое правильное в этой жизни — беспрекословно подчиниться начальству. Такова их мораль и вера. Она исключает какие-либо сомнения и угрызения, избавляет от необходимости думать. Думают наверху, а если и он шевельнет мозгами, то только над тем, как выполнять то, что велено. Оттого так спокойны и самоуверенны их лица, так чисто и честно смотрят они в глаза. Ведь по-своему они и в самом деле чисты и честны, ибо ничего от себя никогда не придумывали и не предпринимали. Все, что они делали, диктуется не их, а чужой волей, за которую, как полагают, они не несут ответственности. Главное в жизни — приказ. Святой долг — его исполнение. Дело чести — выполнить его добросовестно, чтобы начальство было довольно. И они это делают. Так воспитаны, так живут, так работают самые честные люди на земле — рыцари плаща и кинжала.
