Нина Берберова - Александр Блок и его время
«Стихи о Прекрасной Даме» могут быть прочитаны как история любви. Незадолго до смерти Блок задумал издать их, «воспользовавшись приемом Данте, который он избрал, когда писал „Новую Жизнь“»:
«В последний из этих дней случилось, что эта дивная Донна явилась мне облаченной в белоснежный цвет… и, проходя по улице, она обратила очи в ту сторону, где я стоял…»[14].
«Пробелы между строками» он собирался заполнить «простым объяснением событий».
Нам известно теперь, что «пять изгибов» — пять улиц Васильевского острова, по которым проходила его Дама, а в стихах «Каждый конек на узорной резьбе / Красное пламя бросает к тебе» описано ее высокое окно в бобловском доме. Быть может, всего этого уже не существует, но «Стихи о Прекрасной Даме» вечно пребудут одним из самых совершенных творений русской поэзии.
Глава VIII
Белый и Сергей Соловьев приехали в Шахматово летом 1904 года.
Гостеприимство Александры Андреевны, красивые места, старый дом в саду, полном цветов, мирная, упоительная жизнь, над которой царила Любовь Дмитриевна, молчаливая, но уверенная в себе и уже принимавшая как должное поклонение, которым окружали ее друзья мужа, — все это совершенно очаровало молодых людей.
Молодые жили дружно, разлад их еще не коснулся. Блок больше не вспоминал ни Софию Премудрость, ни «зори». Эта светлая пора миновала. Но Андрей Белый бестактно и назойливо пытался воскресить былое. Возможно, так было бы лучше: забыть о мрачном настоящем и помнить лишь прекрасное прошлое!
«Секта» все еще существовала. Придумали даже историка XXII века, некого профессора Лапана, который станет ее биографом.
И по-прежнему в малейших Любиных поступках они усматривали пророческий смысл. Была ли она сегодня в красном? Из этого немедленно делались всевозможные выводы. Переменила прическу? И в этом они видели «знак». Блок лишь улыбался. В том, что он писал тогда, нет и следа ревности. Были ли они все влюблены в его жену? Что касается Сергея, тут сомневаться не приходится: он вынимал из оклада икону Богоматери и ставил на ее место фотографию Любови Дмитриевны. Но у Белого все было куда серьезней: Люба стала единственной женщиной в его жизни, которую он действительно любил.
В увитой розами пристройке к старому дому Блок с женой сидели по утрам. После обеда прогуливались. По вечерам на террасе разгорались жаркие споры. Люба хранила молчание. Блок, от природы немногословный, позволял высказаться другим. В эти несколько недель они с Белым сдружились еще больше: это братство пройдет сквозь все их грядущие разногласия. По старинному обычаю они обменялись рубашками, и Белый расхаживал в расшитой лебедями красивой сорочке, которую Люба вышила для мужа. Расходились поздно. Люба и Блок шли спать в розовый флигель. Гости не могли заснуть: они прогуливались и все что-то обсуждали.
Белый отличался редкой непосредственностью. Просто и трезво он признается в собственных грехах и воздает должное Блоку. Он сознает свою главную слабость: неспособность сделать окончательный выбор, неумение сказать «да» или «нет». Этот сильный, неутомимый человек, прирожденный оратор с диалектическим складом ума всегда прикрывается компромиссами, соглашается на полумеры; Блок не желает с этим мириться. Андрей Белый торопится признаться ему в своих чувствах к Любови Дмитриевне. Атмосфера сгущается.
Но больше всего докучает Блоку эта бесконечная игра, эта тяга к прошлому. Воздух в Шахматове уже не такой «розовый и золотой», — как, впрочем, и во всей России. В войне с Японией наступил переломный момент, уже слышны первые раскаты революции 1905 года, и Блок с его редким даром предвидения уже ощутил ее приближение. Его мысли окрашены в мрачные, «лиловые» тона.
Молча свяжем вместе руки,
Отлетим в лазурь, —
так писал он в эпоху «зорь». Теперь же:
И жалкие крылья мои —
Крылья вороньего пугала…
Не осталось никого, с кем он мог, с кем хотел бы улететь.
Десять лет спустя Белый скажет в своих воспоминаниях: «[Мы понимали, что Блок был] уже без „пути“; брел он ощупью в том, что мы все закрывали пышнейшими схемами; схемы он снял; понял: будет темно[15]; зори — только в душе у нас; нет, он не видел уже объективной духовной зари; и он видел, что мы отходили в пределы: нарисовали себе свое небо; папиросную бумагу, которую прорывает легко арлекин в „Балаганчике“».
Гармония была нарушена, но дружба не распалась. Прошло лето. Перед отъездом Андрей Белый с бесконечными объяснениями вновь излил душу. Все, что мог ему посоветовать Блок, — поскорее покончить с влюбленностью. Так считала и Любовь Дмитриевна. Белый пообещал.
На следующий год он снова приехал с Сергеем Соловьевым, но «треугольника» уже не было. Революция 1905 года наложила на Блока глубокий отпечаток: он стал серьезным, сумрачным. В его стихах и дневниках зазвучали новые темы. Между тем «аргонавтов» по-прежнему занимают Вундт[16], Джемс[17], Риккерт[18] и Соловьев; они рассуждают о «Третьем Завете» и пытаются установить связь между Кантом и Лапаном, философом XXII века, которого однажды придумали забавы ради. Но смысл игры утрачен. Белого терзают его поэтические концепции, неосуществимая любовь к Любе, братская привязанность к Блоку и в то же время — разлад, который исподволь подтачивает их отношения. До самого конца он будет пытаться относиться к Блоку как к брату, а к себе — как к одержимому. Любовь Дмитриевна теряет терпение: мучительное чувство, которое Белый к ней испытывает, стесняет и удручает ее. Ее утомляет болтовня Сергея: она находит ее надуманной и фальшивой. Пылкий «аргонавт» возражает против непоследовательности новых мотивов в поэзии Блока, а тот не приемлет стихов этого богослова, который пытается втиснуть в рифмы свои религиозные устремления. Взаимопониманию и согласию между ними пришел конец. Александре Андреевне тоже разонравился Сергей, ее тяготит общество Белого.
В каждом слове Блока уже сквозит горькая ирония, которая позже воплотится в «Балаганчике». Он пишет:
И сидим мы, дурачки, —
Нежить, немочь вод.
Зеленеют колпачки
Задом наперед,[19] —
а Сергей Соловьев и Белый по-прежнему призывают его:
