Борис Тененбаум - Великий Наполеон
В ноябре он получил извещение из Парижа: «…его присутствие в столице совершенно необходимо…» Его ждала там триумфальная встреча – и даже день для нее был уже назначен.
10 декабря 1797 года.
Примечания
1. Politics and War, by David Kaiser, Harvard University Press, 1990, page 216.
2. Дэвид Чандлер, английский историк, специалист по Наполеоновской эпохе. Преподавал в Сэндхерсте, английской Военной Академии, и в нескольких высших военных учебных заведениях США. Получил докторат в Оксфорде.
Неспособность повиноваться и последствия этой неспособности
I
Генералу Бонапарту приписывается следующее изречение: «…взбунтовавшуюся армию необходимо или распустить, или залить кровью…».
Сказано так, как он обычно и выражался, – коротко и ясно. Так что, возможно, эта четкая формулировка действительно принадлежит ему. Однако достаточно простого здравого смысла, чтобы понять, что для любого правительства офицер, «…потерявший способность повиноваться…», – вещь крайне неудобная. И в этом смысле генерал Бонапарт представлял собой явную опасность. Он сам говорил, что в Италии он скорее государь, чем генерал, – и члены Директории ощущали это очень отчетливо. Они пытались принять какие-то меры – ну, например, послали ему подмогу под командой Келлермана, причем Келлерман должен был действовать сам по себе, независимо. Бонапарт резко восстал против разделения командования, заявил, что один плохой командующий лучше, чем два хороших, и предложил свою отставку. Менять популярного военного лидера в момент, когда он шел от успеха к успеху и слал в Париж огромные трофеи и просто поток золота, на котором держалось казначейство Республики, было не с руки. Уж не говоря о чисто частных ответвлениях этого потока в карманы чрезвычайно влиятельных лиц…
Так что его оставили на месте, в надежде убрать в тот момент, когда кампания закончится. Однако генерал Бонапарт заканчивать военные действия и не думал, а все расширял и расширял их, и волей-неволей приходилось посылать ему подкрепления и одобрять задним числом сделанные им распоряжения – а когда Директория сделала попытку перехватить у своего слишком способного полководца инициативу и закончить войну с Австрией победоносным миром, Бонапарт подписал договор с австрийцами самостоятельно – и в глазах общественного мнения вся заслуга досталась ему.
Он явно не собирался покидать Италию.
Тогда Директория начала принимать определенные меры. Генерала Ожеро, посланного Бонапартом в Париж для помощи Баррасу и его коллегам в подавлении «заговора Пишегрю», наградили и назначили командующим Рейнской армией, сравняв его в статусе с его бывшим командиром. Бонапарта это не смутило – Ожеро он уже знал и ровни себе в нем не видел. Тогда был измыслен ход похитрее. Начальник штаба Итальянской армии, генерал Бертье, явившийся в Париж с трофеями и захваченными знаменами, получил распоряжение от правительства: немедленно возвратиться в Италию и передать, что Бонапарта ждут в столице. Героя ожидает встреча, достойная его подвигов, а сменить его на посту командующего Итальянской армией должен он, генерал Бертье.
Делать было нечего – неподчинение означало бы мятеж. Надо было выбирать между триумфом и мятежом.
Генерал Бонапарт выбрал триумф.
II
Церемония «…встречи героя…» была обставлена пышнее некуда. Прием был устроен в Люксембургском дворце, под грохот артиллерийского салюта. Присутствовали все пять членов Директории во главе с Баррасом, одетые чрезвычайно пышно. Приветствие от лица Республики зачитал министр иностранных дел Республики, гражданин Талейран, облаченный в шитый золотом парадный костюм, в шелковых чулках, скорее подходивших бы не «…верному слуге Республики...», a самому изысканному из маркизов двора Людовика XV.
Его речь соответствовала его костюму: она содержала множество комплиментов, a больше всего превозносилась «…классическая простота и скромность генерала Бонапарта, спасителя Отечества, презирающего пустую пышность и устремленного лишь к вершинам духа…». Кончалась речь тоже сильно: благодаря деянием генерала Бонапарта «…вся Франция будет свободна, кроме разве что только его самого – ибо его ведет вперед сама Судьба…».
Наполеон Бонапарт ответил речью короткой и лишенной особых риторических высот. Он просто сказал, что Республика была вынуждена сражаться против королей старой Европы, не желавших признать ее свободу. Он сказал, что две тысячи лет в Европе правили феодализм, религия и монархии и что эра демократии, правления народа, только начинается. И добавил, что подписанный им в Кампо-Формио мир дает свободу и другим нациям – он имел в виду вновь учрежденные «республики» вроде Батавской или созданной им Цизальпинской. Речь кончалась так: «Как только судьбы Франции будут прочно устроены на твердой основе естественных законов, Европа тоже станет свободной». Гром аплодисментов. Скромно поклонившийся оратор, истинное воплощение республиканских добродетелей, в обычном мундире (он не надел парадной формы даже ради такого случая, как чествование его побед), сел в свое кресло.
Вслед за ним говорил Баррас. Он сказал примерно то же самое, что и Талейран, только не так красиво. Окончив речь, он заключил «…лучшего полководца Франции…» в свои объятия. В зале шептались, что с куда большим удовольствием он обнял бы его жену. Ее, правда, в то время в Париже не было – она была все еще в пути. Путешествовать со скоростью своего супруга она не умела и добиралась из Италии еще долго, добрый месяц после его прибытия в столицу.
Церемония закончилась. Генерал Бонапарт удалился в свой скромный дом, который он приобрел после возвращения в Париж. От участия в празднествах и банкетах он всячески уклонялся, разве что иногда показывался публике в театре. Вел себя подчеркнуто скромно и говорил, что его единственной радостью была надежда посвятить себя науке. И действительно, охотно беседовал с Лапласом.
Во всем этом скромном и в высшей степени достойном поведении была и другая сторона. В частном письме членам Директории, написанном еще из его ставки, о новоучрежденных республиках в Италии было сказано следующее [1]:
«Вы воображаете себе, что свобода подвигнет на великие дела дряблый, суеверный, трусливый, увертливый народ… В моей армии нет ни одного итальянца, кроме полутора тысяч шалопаев, подобранных на улицах, которые только грабят и ни на что не годятся…»
Он еще добавил, что держать тамошнее население в руках можно только с помощью «…суровых примеров…».
