Борис Солоневич - Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба совeтской молодежи)
— А я знаю? — беззаботно ответил старик. — Министр советский — как их там зовут — да, народный 47 комиссар какой-то приедет. Про задачи советской власти рассказывать будет. Послушаем, значит, что это он петь будет… Да и вам, вот, молодежь, пойти бы стоило. В объявлении так и сказано: «особенно приглашаются солдаты и офицеры Белой Армии».
— Так и сказано — «особенно»? — насторожился Володя.
— Так и сказано. Буква в букву. Потому, мол, что вас все, кому только не лень, обманывали насчет большевиков. Так пойдем, что-ли?
Мы отказались.
— Если бы вы, Николай Николаевич, позволили бы мне дать вам совет — серьезно добавил Володя, — то, по моему, и вам бы не следовало бы ходить на этот митинг. Ведь вы полковник.
— Да отставной давно. 87 скоро стукнет.
— Это все равно. Для большевиков вы все равно офицер.
— Эх, Коля, доверчив ты больно, — поддержала Анна Ивановна. — Ты не по словам должен судить, а по делам. Ты бы, правда, подождал.
— Ну, вот еще подождал, — рассердился старик. — Это им, вот, молодежи, есть время ждать. А мне хочется на новое посмотреть, о новом послушать… Что это за жизнь такая советская к нам на всех парах катит! Вы себе, как хотите, — упрямо закончил старик, — а я пойду…
Судьба первых, поверивших…
«Амнистия»
Между тем, событие развивались своим чередом. Когда вслед за махновцами пришли регулярные войска, грабежей стало меньше, но недостаток пищевых продуктов стал ощущаться все резче.
Жители старались сидеть по домам, изредка выходя на разведку за новостями и в поисках съестного.
В городе было много офицеров, чиновников и солдат Врангелевской армии, решившихся остаться в России и надеявшихся на то, что с прекращением гражданской войны смягчится и красный террор.
Многим больно было бросить родную землю, где пережито было столько горя и радости. Многие, как утопающий за соломинку, уцепились за амнистию ВЦИК'а, надеясь, что теперь прошло время смертельной борьбы и наступает эра мирного труда. Обещанию высшего советского органа поверили и за эту свою политическую близорукость большинство оставшихся заплатило кровавой ценой.
Регулярные войска вели себя сравнительно спокойно, и улицы скоро стали покрываться гуляющими, с интересом читавшими листовки, плакаты и объявление большевиков.
К концу первой недели, когда прибыли уже почти все гражданские власти, на улицах было расклеено большое объявление, о котором первым рассказал нам дедушка Оли, старик-полковник. В этом объявлении, действительно, было указано, что в первую очередь приглашаются офицеры, солдаты и чиновники Белой армии, долгое время обманывавшееся «продавшимися буржуазии белыми генералами».
Мирному приглашению поверили, и в назначенный день не только цирк, но и вся прилегающая площадь была запружена большой толпой, с нетерпением ожидавшей обещанного митинга и выступление наркома с докладом о мирных задачах советского строительства.
Внезапно из соседних улиц появились густые цепи красноармейцев, плотно окружившие толпу, и началась проверка наивных зрителей, простодушно поверивших объявлению и амнистии.
Женщины, дети и старики, а также все, предъявившие тут же на месте документы о своей непричастности к белому движению, были отпущены, а остальная масса мужчин, в количестве более 2.000 человек, была уведена в Морские казармы.
Мало кто вырвался оттуда живым. Несколько ночей подряд далеко за Малаховым курганом слышался насмешливый хохот пулеметов, и потом изредка сильный ветер доносил до города запах гниющих трупов.
Расстрелянных не хоронили, ибо копать каменистую почву для двух тысяч трупов казалось слишком хлопотливым делом. На тропинках, ведущих к кровавым ущельям, были выставлены красноармейские посты, не подпускавшие никого ближе 2–3 километров к месту расправы. И только через несколько месяцев руками заключенных останки убитых были засыпаны землей…
Так советская власть выполняла свое обещание о пощаде…
Без пощады
Весь Крым стонал от неслыханной вспышки террора. Диктатор Крыма, венгерский коммунист Бела-Кун, сказал:
«Крым — это закупоренная бутылка, из которой ни один белогвардеец живым не выскочит»…
И Севастополь, как военный центр полуострова, подвергся особенно тщательной чистке. Из Одессы, славившейся грозно поставленным террором, прибыли «ударные бригады» чекистов. Была начата систематическая ловля «белогвардейцев» и, конечно, «милостивая пощада» ВЦИК'а оказалась клочком бумаги.
Каждую ночь войска и чекисты оцепляли какой-нибудь квартал и тщательно обыскивали его в течение суток. Все изъятые подозрительные люди, «белый элемент», как тогда говорили, отправлялись в морские казармы (тюрем, конечно, давно уже не хватало) и оттуда по ночам уводились «в неизвестном направлении»…
Однажды рано утром в дверь маленького домика, построенного самими скаутами, где я временно жил, раздался робкий стук.
— Кто там? — спросил я, проснувшись.
— Это я, Борис Лукьянович, это я — к вам! — ответил дрожащий женский голос.
Я наскоро оделся и открыл дверь. В комнату, шатаясь, вошла старушка:
— Здравствуйте, Анна Ивановна. Что это с вами? — спросил я, узнав в своей гостье бабушку Оли.
Моя неожиданная гостья хотела ответить, но внезапно пошатнулась и едва не упала. Я поддержал ее и усадил на стул. Сморщенное заплаканное лицо старушки было полно отчаяния.
— Олю, Олю забрали, — всхлипывая, простонала она. — Ночью облава была…
— Зачем же девушку взяли?
— Да, вот, не знаю… Флажок русский трехцветный нашли… Щенок, говорят, белогвардейский… Я уж сама не знаю. В несколько дней столько горя… Неужели и Оля тоже погибнет?
— Как погибнет? Разве с Николаем Николаевичем что-нибудь случилось?
— Разве вы еще не знаете? — едва слышно промолвила старушка. — Он ведь еще позавчера расстрелян… Из цирка так и не вернулся… Боже мой! Боже мой!.. Старика моего седого убили… Неужели и мою девочку тоже убьют?
Ее седая голова упала на руки.
Очевидно, силы старушки были сломлены жестокими ударами последних дней.
— А давно Олю взяли?
— Нет. Только, вот, утром. Она еще, верно, никуда не увезена. Всех арестованных пока в один дом согнали. Я к вам, Борис Лукьянович, пришла, — умоляюще простонала она. — Может быть, вы что-нибудь сможете сделать. Раз там, у Ялты, вы спасли ее, может, Бог поможет вам опять… Я — видите сами — уже и ходить не в силах…
