Ольга Ваксель - «Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи
Фрагменты воспоминаний О. Ваксель ранее публиковались по машинописи, подготовленной А.А. Смольевским (см. библиографию). Экземпляр мемуаров на норвежском языке находился у А. Смольевского до самой его смерти (сообщено А. Ласкиным), местонахождение его не установлено.
На отдельных страницах машинописи воспоминаний О. Ваксель внизу рукой А.А. Смольевского сделаны пометки карандашом, которые цитированы как Примеч. А. С. Мемуары самого А. Смольевского напечатаны на машинке, имеют нумерацию листов и даются как: Восп. А. С. с указанием номера листа. Другие разрозненные записи А.А. Смольевского — пояснения к персоналиям и фактам, сделанные на отдельных листах и в небольших тетрадях, а также алфавитный указатель имен, встречающихся во всех его текстах (все не завершено и не пронумеровано), приводятся как: коммент. А.С. Смольевского, без указания номера листа. Отдельные сведения, которые А. Смольевский лично предоставил мне, обозначены: из поясн. А. С.
Комментарии не претендуют на исчерпывающую полноту; многие сведения даны с оговорками и, возможно, со временем будут уточнены. Курсивом выделены ключевые слова.
Воспоминания
Мы думаем, что наши предки были пиратами, хотя никакого доказательства тому нет. В «Энциклопедическом словаре»[37] о них говорится, что они были шведскими моряками[38], открывшими какие-то острова[39] и получившими дворянство при Екатерине II[40]. Между ними и мной вплелось много разных национальностей[41]: тут были и греки из Одессы (Абаза[42]), и татары (Гагарин[43]), и литовцы (Львов[44]), и даже какая-то немецкая баронесса (фон Пирх[45]).
Помню я своего дедушку Александра Львовича Вакселя[46], красивого старика, страшного бабника, имевшего гарем в своем доме в Ковно[47]. Он до того любил женщин, что однажды ухаживал за собственным сыном на маскараде[48].
Помню его смутно, больше по скандальным анекдотам[49] и благоговейным воспоминаниям бабушки[50] (урожденной Львовой, дочери композитора «Боже, Царя храни»)[51]. Бабушка, сама очень красивая в молодости обожала своего ветреного супруга; последнего ребенка имела в 40 с лишним лет[52]. Последние воспоминания о ней относятся к 1917 г., когда она жила на Петроградской стороне, где умерла, кажется, в 1920 г. Я была у нее с отцом; после удара она потеряла речь и движение, но все же узнала меня и плакала и лепетала что-то.
Родителей матери[53] я не помню совсем. Бабушка[54] умерла в 1907 г. в Челябинске, где была начальницей института, будучи в ссоре с моей матерью. Дедушка[55] умер, когда матери было 10 лет[56]. Он был химиком, одним из основателей Русского Технического общества, пробыл 10 лет на каторге в Сибири после дела Петрашевского[57], в котором принимал участие и Достоевский[58].
Первое, что я помню о себе, относится к городу Поневежу[59], около которого было дедушкино имение «Романи».
Помню свою первую няньку, веселую польку Машу[60]. Она пела: «Как старушке двадцать лет, молодушке года нет». Помню, как писали мамин портрет[61] в белом атласном платье с открытыми плечами, с руками, покрытыми изумрудами. Помню моего отца[62], бородатого и меланхоличного, красивого и избалованного. Его собаки и ружья, его победы и слава запомнились с горделивым чувством. Он прекрасно пел, не зная нот, выученный с голоса как скворец, моей матерью, талантливой музыкантшей[63].
Потом помню себя в «Романи», прекрасном имении с вековыми деревьями, старым домом и множеством собак[64]. Там меня начали учить по-французски так успешно, что я за время недолгой отлучки матери разучилась говорить по-русски. Я встретила ее к поезду и обратилась к ней: «Vous etiez malade? Vous restiez au lit?»[65]
Когда мне было два с половиной года, мои родители развелись[66], и мать увезла меня в Петербург. Мы поселились на Фурштатской вместе с кузиной Соней Лансере[67]. Квартира была более чем скромная, обед нам носили из ресторана, моя мать давала уроки и проходила партии с консерваторскими учениками.
У нас часто бывал А.Ф. Львов[68] (впоследствии мамин муж[69]), двоюродный брат отца и троюродный — матери. Всегда было много цветов и почти ежечасных посланий. Постоянно бывал старый Кони[70], большой друг и поклонник Julie[71]. Когда я его в первый раз увидела, я забралась под рояль и кричала оттуда:
«Quel vilain monsieur! II ressemble a un singe! Qu’ il s’en aille!»[72]
Но потом тоже подружилась с ним, любила его сказки.
Большое впечатление произвело на меня знакомство с Федей Охотниковым, мальчиком старше меня, у которого были замечательные игрушки. Особенно мне понравился большой медведь с пуговичными глазами[73]. Очень грустный и лохматый. В тот вечер на мне были красные туфельки и красное платьице, и все говорили: «Какая прелестная девочка», — это был мой первый светский успех.
Вскоре мы переехали в Царское Село, на Царский павильон[74], где была квартира моего будущего отчима. Привез меня отец, я спала у него на руках, в полутемном вагоне. Наутро я вышла в полный снега садик и увидела за забором паровоз.
В доме были большие комнаты, много старинного кавказского оружия, унаследованного от прадедушки Львова[75], бывшего шефом конвойцев и основателем придворной певческой капеллы[76]. Висели портреты предков и картины[77], изображавшие — одна: конвойцев в полной парадной форме, верхом, и моего прадеда с белым плюмажем на каске; другая — капеллу, хор молодых певчих, моего прадеда регентом с палочкой в руке, среди слушающих — певица Viardot[78] с лорнетом и в кринолине.
В кабинете была громадная тахта, которая иногда изображала корабль в открытом море, иногда дом и сад для моих медведей[79] (в куклы я никогда не играла).
Утром меня тащили в tub[80], поили какао в таком количестве, что я после него ложилась на стуле в столовой и не могла отдышаться. Вообще в детстве меня страшно пичкали питательными вещами, а я ненавидела есть.
