Александр Лацис - Почему плакал Пушкин?
Надменный военный министр тем, кого считал стоящим ниже по служебной иерархии, руки не подавал. Взамен того ограничивался еле заметным кивком головы.
После сказанного обновим в памяти безымянное письмо. Разве не чувствуется, что автор более не стремится кого-то обогнать, над кем-то возвышаться? И разве не сквозит в строках письма привычка отбивать поклоны?
Не слишком ли многое не совпадает с обличьем Александра Ивановича Чернышева?
«Гром вечных стрел»
В ходе нашего поиска хотелось бы постоянно сверяться с мнением Александра Пушкина. Разумеется, не удастся привлечь прямые пушкинские оценки для любой и каждой подвернувшейся нам под руку фигуры. Но иные пробелы может восполнить знание пушкинских правил.
Попутная справка: в «Словаре языка Пушкина» слово «принципы» и множество других для нас привычных иностранных терминов не встречаются совсем.
Сейчас, когда подобные слова уже не ощущаются как нечто чужеродное, мы вправе их применить и сказать, что Пушкин был человеком принципиальным.
Однако сам Пушкин эту мысль выразил бы иначе. Он говорил: «Держись своих правил».
Попробуем приглядеться к некоторым правилам творческого поведения поэта.
В конце 1826 года, как мы уже упоминали, Пушкин помирился с Толстым-Американцем. Помирился, ибо, размышляя о том, кто был его истинный враг, рассудил иначе.
Как поступал Пушкин в подобных положениях? Послушаем мнение князя П. А. Вяземского, изложенное им подробно, записанное дважды:
«…При всем добросердечии своем, он был довольно злопамятен, и не столько по врожденному свойству и влечению, сколько по расчету; он, так сказать, вменял себе в обязанность, поставил себе за правило помнить зло и не отпускать должникам своим.
Кто был в долгу у него, или кого почитал он, что в долгу, тот, рано или поздно, расплачивайся с ним, волею или неволею. Для подмоги памяти своей… он вел письменный счет своим должникам, настоящим или предполагаемым; он выжидал только случая, когда удобнее взыскать недоимку…
Но поспешим добросовестно оговориться… Если Пушкин и был злопамятен, то разве мимоходом и беглым почерком пера напишет он эпиграмму, внесет кого-нибудь в свой “Евгений Онегин” или в послание, и дело кончено. Его point d’honneur, его затея чести получила свою сатисфакцию, и довольно».
Через год, в 1876 году, Вяземский то же самое изложил еще раз, намного короче и чуть отчетливей:
«Пушкин в жизни обыкновенной, ежедневной, в сношениях житейских был непомерно добросердечен и простосердечен. Но умом, при некоторых обстоятельствах, бывал он злопамятен… Он, так сказать, строго держал в памяти своей бухгалтерскую книгу, в которую вносил он имена должников своих и долги, которые считал за ними.
В помощь памяти своей он даже существенно и материально записывал имена этих должников на лоскутках бумаги, которые я сам видал у него. Это его тешило.
Рано или поздно… взыскивал он долг, и взыскивал с лихвою. В сочинениях его найдешь много следов и свидетельств подобных взысканий. Царапины, нанесенные ему с умыслом или без умысла, не скоро заживали у него».
Нам кажется, что Вяземский, рассказывая о постоянстве пушкинского поведения, не все договаривал. Неотступная борьба не сводилась к обмену легкими царапинами, не сводилась к защите личного достоинства. Это была деятельность не чисто литературная, а литературно-политическая.
Пушкин взял себе за правило отвечать уколом на укол и ударом на удар. Рассчитываться непременно, но необязательно сразу, а выбирая подходящий момент.
Дождавшись удобного случая, публично заклеймить, отхлестать, возместить сторицею.
Чтоб провести эпиграмму в печать, ее следовало слегка замаскировать или вставить в какое-то другое произведение. Достичь цели нередко можно было только окольным путем. Напрямую, в чистом виде, многие эпиграммы заведомо не имели надежды попасть на печатные страницы. Ибо не полагалось пропускать в печать личные нападки, или, как их тогда именовали, «личности».
Ах так, нападки, «личности»?! Не признаем ли мы тем самым, что у поэта был неуживчивый характер? И он из раздражения, из легкомыслия, ради красного словца неосмотрительно задевал важных лиц?
Так, да не так. Взаимная «личная неприязнь» «друзей просвещения» и «невежд» была формой борьбы направлений, формой политической борьбы. Пушкинские эпиграммы были предельно свободным проявлением общественного самосознания, или, по его выражению, «самостоянья человека».
Пушкинские шутки – взрывчатые, они били по сословной спеси, по предрассудкам, по устоям.
Пушкин многое предвидел. Он был убежден, что его лучшим эпиграммам суждено оставаться несмываемым клеймом, которое сохранится в памяти потомства.
Необходимо письменное подтверждение? Что ж, извлечем его из вступления к первой главе «Онегина». Позднее, в 1835-м, вступление было отделено автором от романа в стихах и включено в собрание стихотворений.
Значит, сказанное во вступлении позволительно отнести не только к «Онегину», а и ко всему творчеству поэта.
И впрям, завиден ваш удел:
Поэт казнит, поэт венчает… –
так говорит Книгопродавец Поэту.
Злодеев громом вечных стрел
В потомстве дальнем поражает,
Героев утешает он…
«Гром вечных стрел», свои важнейшие эпиграммы, Пушкин подумывал свести воедино. От замысла остались объединяющие строки:
О муза пламенной сатиры!
Приди на мой призывной клич!
Не нужно мне гремящей лиры,
Вручи мне Ювеналов бич!
Кого готовился бичевать Пушкин? Не литераторов, не журналистов:
Мир вам, журнальные клевреты,
Мир вам, смиренные глупцы!
Но если так, то о ком идет речь?
А вы, ребята подлецы, –
Вперед! Всю вашу сволочь буду
Я мучить казнию стыда!
Но, если же кого забуду,
Прошу напомнить, господа!
Не вполне ясная строка «а вы, ребята подлецы», очевидно, подменная, рассчитанная на догадливость. Не следует ли разуметь нечто более определенное?
Один из позднейших мемуаристов высказал предположение, что причиной гибели поэта могли быть «эпиграммы на особ».
Не составляет труда угадать пропущенное слово. Вместо «на особ» следует читать «на высокопоставленных особ».
В конце марта 1837 года спешно возвращенный из отпуска нидерландский поверенный в делах Геверс отослал в Гаагу подробное донесение, посвященное кончине Пушкина.
