Михаил Девятаев - Полет к солнцу
Этот новенький золотистый орден я никогда не снимал со своей фронтовой гимнастерки. Он оказался со мной и в плену.
В первую же ночь после разговора с врачом Воробьевым я снял орден с гимнастерки и спрятал его под бинтом.
Среди ночи меня разбудил Кравцов:
- Давай, иду.
Я подал ему свой орден. Кравцов завернул его вместе со своим в тряпку и, ступая на цыпочках, вышел. Через несколько минут он возвратился.
- Спрятал? - спросил я.
- Закопал.
- Там?
- Да. Кто из нас останется в живых..?
- Кто останется...
Рано утром завыла сирена. Поднялся топот, все пришло в движение. Люди, натыкаясь друг на друга, толкаясь, бегут умываться, застилают постели, строятся на поверку. Мы наблюдаем за этой толкотней из окна лазарета. Нам не надо являться на апельплац, к нам, как сказали товарищи, явится сам помощник начальника лагеря Гофбаныч и всех пересчитает здесь. Из каждого блока-барака и ревира сведения о количестве заключенных должны за несколько минут дойти до рапорт-фюрера, и тот уже доложит о наличии живых и мертвых начальнику лагеря. При этом важно лишь то, чтобы цифры совпадали с общим количеством пленных, находящихся в лагере, за умерших и убитых никто не отвечает.
Мы, новички, уже ознакомлены с этими принципами здешнего существования и поэтому очень волнуемся перед первой поверкой и встречей с Гофбанычем, которого здесь все называют Геббельсом. Это прозвище пристало к нему, видимо, оттого, что Гофбаныч был заместителем начальника лагеря по пропаганде. Мы перед ним отвечаем и за портрет фюрера на стене в нашей комнате, над которым мы вчера зло издевались. Именно это так усложнило наше первое свидание с местным Геббельсом.
* * *
Фронт приближался к Лодзи. Мы слышали далекую канонаду. Прошёл слух, что партизаны пытались проникнуть в лагерь. Настроение у нас поднялось, у всех расправились плечи. Пусть бы нас еще подержали здесь немного, может, и в самом деле партизаны освободят. Но нас в лагере становилось все меньше, особенно здоровых людей - их как-то незаметно, небольшими группами, среди ночи, куда-то вывозили.
Задерживались лишь раненые, больные, крайне слабые. И чем труднее становилось жить, тем чаще появлялись в блоках и даже в лазарете разные вербовщики. Они называли себя "спасителями", агитировали раненых переходить во власовскую армию. Выступая перед нами, каждый для начала "обосновывал" свое предательство, что очень походило на оправдание перед нами. Среди "пропагандистов" были твердые, убежденные враги советского строя, были и нестойкие, которые под влиянием победного наступления Советской Армии заколебались, задумались над своим поведением.
Один из таких колеблющихся как-то выступал перед нами в первые дни пребывания в Лодзинском лагере.
Нас согнали на площадь. Трибуна радиофицирована, с нескольких сторон установлены громкоговорители. Поднявшись на помост, прибывший заявил, что он действительно из тех, которые согласились перейти во власовскую армию, что служит врагам. Последние слова были произнесены тихо и мрачно. И вдруг сразу переменилось выражение его лица, голос зазвучал:
- Товарищи, не верьте басням фашистов об их успехах на фронтах! Побеждает и всюду наступает наша Советская Армия! Она победит немецких оккупантов! Не слушайте уговоров гитлеровцев, не переходите на их сторону! Мы с вами должны восстать, бить презренных фашистских завоевателей, бороться, бороться везде и чем только доступно! Да здравствует!.. - тут его схватили эсэсовцы, закрыли рот...
Мы, пленные, устроили ему овацию. Он показал пример мужества и патриотизма.
Старостой нашего лагеря был тоже пленный, некий Филипповский, и пользовался некоторое время привилегиями прислужника эсэсовцев. Заходил он несколько раз и в наш лазарет. Его приводил какой-то фашистский пропагандист, наверное, понимавший по-русски, Немец внимательно слушал все, о чем говорил Филипповский: о могуществе немецкой армии, о секретном оружии, которое должно вот-вот создать перелом на фронтах в пользу Гитлера. Мы вынуждены были слушать эту болтовню, молча сидели, не проявляя ни малейшего внимания к агитатору. Приставленный к Филипповскому гитлеровец однажды вышел из помещения и, видимо, остался стоять за дверью. И вот теперь мы увидели другого Филипповского.
- То, что я говорил, - все враки, товарищи! Не верьте ни единому слову о немецком чудо-оружии. Никакого такого оружия у них нет. Оставайтесь верными нашей Советской Родине!
В этот момент быстро вошел гитлеровец и вытолкнул Филипповского из лазарета. Через некоторое время, уже в другом лагере, на территории Германии, мы услышали, что Филипповского фашисты расстреляли.
Но были и преданные врагу блюдолизы. Они делом доказывали своим хозяевам, что не даром едят из одной с ними сытой кухни. Таким был некий Зайцев. Когда он впервые зашел к нам вместе с Гофбанычем, кто-то из старых лагерников сказал мне:
- Один уже не осмеливается приходить.
- А что, он и раньше бывал?
- Входил через двери, а летел вон через окно. Мы его сразу и раскусили.
- Горький, значит?
- Падаль. Взяли за руки да за ноги и вымахнули через окно.
Зайцева и на этот раз освистали: плевали на одежду и в лицо еще в коридоре, а когда он заговорил, на каждую его фразу летел наш ответ. Происходил выразительный, откровенный диалог одного предателя с сотней патриотов.
- Здравствуйте, товарищи!
- Пес тебе товарищ. Мы тебе не товарищи.
- Вы послушайте, о чем я буду говорить. Вот вы голодные, а я сытый.
- Отрыгнется тебе каждый кусок!
- Вы молодые, вам нужно жить.
- Так жить, как ты, не будем!
- Предатель Родины!
- Родина там, где кормят, - старается перекричать нас оратор.
- Родина у нас одна, а у тебя ее нет! - несутся возмущенные голоса.
Гофбаныч кричит, прерывает этот диалог, угрожает расправой и выводит Зайцева через черный ход.
Я гляжу на свои руки, на ногу, ставшую, как бочка, мне нельзя передвигаться. Но свое горе я считаю небольшим по сравнению с тем, какое у многих других. Миша-сержант так и ходит с панцирем-струпом, затянувшим ему лицо. Чтобы кормить Мишу, ребята пробивают в струпе отверстие, вставляют трубочку и вливают в рот мутную бурду. Я смотрю на Мишу и думаю: ему бы хоть кусочек сливочного маслица, хоть немного молока в день, и молодой организм преодолел бы недуг.
Лагерная жизнь гнетет все больше и круче.
* * *
Немецкая армия отступает с чужих, захваченных ею территорий, фашистские тыловые учреждения принимают меры, чтобы замести следы своих преступлений.
Наш Лодзинский лагерь начали спешно перевозить за Одер. Товарный вагон разделен на две половины стойками и колючей проволокой. В одной части будут ехать несколько солдат и собак, в другой - человек тридцать военнопленных. Наглухо забиты двери и верхние люки.
