Ираклий Квирикадзе - Мальчик, идущий за дикой уткой
Маму взяли под руки.
– Нет, это не я! Я вышла курице голову отрубить… и вот случайно…
Медбратья, повторяя “курице голову отрубить”, тянули маму по коридору сумасшедшего дома.
– Да поймите, я вышла курице голову отрубить… Сумасшедшая не я, а она…
Мама оглянулась. Тереза сидела, молча улыбаясь, играя своим фальшивым жемчугом. Мама отбивалась от двух грузных мужчин.
Маме выворачивали руки, отняли нож, курицу. Затащили в палату – мама продолжала кричать. Из ста слов все сто нецензурные.
Конечно же, Федерико Феллини не бывал в моем доме номер 5 на Ракетном бульваре, в квартире 23. Но это не омрачило наш домашний ужин. Мама в который раз рассказывала историю про сумасшедший дом, про то, как она и Сергей Параджанов торговали крадеными керосиновыми лампами (дефицит в военные годы) на Верийском базаре.
Жаль, что я не знал итальянского и что от меня разило диким чесночным запахом в тот день, когда Федерико Феллини поднимался в лифте гостиницы “Москва”.
Жаль, что я не смог пригласить его на ужин. Жаль, что мама уже не может рассказать еще одну из тысячи своих историй. Может, затеяв эту книгу, я подсознательно продолжаю мамины рассказы? После стакана вина, вывернув свое изумрудное кольцо камнем вниз, она улыбаясь начинала: а вот в Анаре… а вот в Батуми…
Фотография 13. 1955 год
Это она повела меня в секцию бокса. Офелия была возлюбленной чемпиона СССР по боксу в тяжелом весе Алеко Микаэляна, с которым недавно рассталась. Офелия почему-то решила, что ее племянник должен стать боксером. Не просто боксером, а чемпионом СССР, мира и так далее.
В сыром подвале, где висели мешки с песком и стоял ринг, часто не было света. Офелия заливала керосином лампы и смотрела, как взрослые парни били меня.
Боксеры общества “Динамо” сначала посмеивались над странной парой – здоровенной теткой и ее бритоголовым (она меня брила) племянником. Но потом свыклись. Тем более что моя Офелия давала им ценные профессиональные советы, а тренер Гриша Формалинов, который тяжело переживал развод с женой (она бросила его), храпел пьяный в раздевалке на мате.
Всё кончилось для меня год спустя в далеком зимнем Тобольске, где на выездных соревнованиях меня нокаутировали.
В конце второго раунда, когда раздался гонг, Рустам Плиев из махачкалинского ФЗУ врезал мне так, что я рухнул у канатов в красном углу.
Увидев, как мне дают нюхать нашатырь, а я не реагирую, возмущенная Офелия пролезла под канатами и так ударила Плиева, что тот свалился на пол рядом со мной. Судья грубо толкнул тетю – и в мгновение взлетел в воздух и упал рядом со мной и Плиевым.
Зал хохотал: два боксера и судья лежали в нокауте.
Тете Офелии за хулиганство присудили пятнадцать суток общественно-исправительных работ. Офелия Миндадзе пришлась по душе капитану милиции Александру Бакунину. Он в нее влюбился.
Мы с тетей стали жить в красном уголке милицейского участка. Ночами Бакунин приносил вино “Солнцедар”, пел душещипательные романсы, потом меня отсылали спать в бакунинский кабинет.
Приближался Новый год. Капитан решил срубить елку: “Семья требует, черт побери”. Он сам сел за руль черного “ворона” и повез тетю и меня в тайгу. Выпив положенную норму – два “Солнцедара”, капитан вручил мне пистолет Макарова и погнал в лес: “Иди, боксер, постреляй”.
Из зарешеченных окон черного “ворона” слышались стоны любовников. Я углубился в лесную чащу. И тут случилось невероятное. Я услышал истошный крик капитана милиции: “Боксер, где мой «макаров»?!!”
В голосе было столько ужаса, что я очертя голову побежал назад – и увидел голого капитана, который отступал от поднявшегося на дыбы огромного бурого медведя.
Я выстрелил.
Медведь и Бакунин разом посмотрели на меня. Я выстрелил еще раз. Медведь взревел и стал оседать. Из черного “ворона” выскочила полуголая Офелия, похожая на пышнотелых женщин с полотен Кустодиева. Я подошел к неподвижному медведю. Мигающие, полные смерти глаза смотрели на меня. Я заплакал. Я плакал навзрыд. Мне было жаль гиганта, вина которого была лишь в том, что он набрел в лесу на писающего капитана милиции…
Прошло много лет. Я никогда больше не надевал боксерских перчаток, никогда не стрелял из пистолета Макарова. Но до сих пор вспоминаю того медведя. Что он хотел сказать перед смертью, глядя на меня мигающими глазами? Я прошу у него прощения.
Чанчур, поверь, чувствовать вину перед медведем, в которого я всадил две пули, очень тяжело…
Фотография 14. 1993 год
Шесть часов утра. Калифорнийская осень. Мне снился сахарный бюст моего папы Михаила Квирикадзе. Во сне я понимал, что вижу сон, и был чрезвычайно счастлив и благодарен этому сну…
Когда-то, очень-очень давно, живя в городе Анара, мы с папой пошли во дворец культуры, где в торжественной обстановке ему преподнесли его сахарный бюст весом в шестнадцать килограммов.
Но мой рассказ не совсем об этом, он посвящен драматическим событиям, разыгравшимся в Калифорнии, Милдред-авеню в Венис-Бич; папа Михаил присутствует в этом рассказе только во сне. Но двадцатилетний Анзор Хухунашвили разбудил меня в шесть утра словами: “Дядя Херакл, завтра у меня зачет, напиши о постоянной теме в фильмах Вуди Аллена!” И я, проснувшись, от души выматерил этого болвана Анзора Хухунашвили.
За три секунды до пробуждения, еще до выноса на сцену сахарного бюста, мне снился анарский пионерский лагерь, куда на лето со всей Грузии съехались триста сексуально озабоченных пионеров обоего пола. В этот лагерь приехала концертная бригада общества Красного Креста и Красного Полумесяца.
Нас, пионеров, собрали в столовой. Лектор развесил картонные плакаты и час читал лекцию о пользе донорства и вреде абортов. Мы, затаив дыхание, рассматривали рисунки женских половых органов. Плакаты тут же собственноручно сняла директриса лагеря Марья Николаевна Чхаидзе. Лектор призывал нас смотреть другие плакаты, где были изображены здоровые и обкуренные легкие. Двести возбужденных до предела мальчиков и девочек в пионерских галстуках требовали вернуть рисунки. Потом в столовой потушили свет, и три бабочки (о чудо!) с фосфоресцирующими крыльями исполнили менуэт Вивальди. Вновь зажегся свет, мы яростно аплодировали пышнотелым женщинам в лифчиках и трико с марлевыми крыльями за спиной. И тут вышел мой папа (я скрывал, что я сын певца) и запел оперную арию. С задних рядов столовой в сторону папы полетела дохлая кошка. Михаил Андреевич Квирикадзе схватил эту кошку, попавшую ему в левое ухо, и не задумываясь метнул ее в ряды пионеров. Поступок грузного, в черном костюме певца очень понравился моим сотоварищам. Папе зааплодировали, и он, вдохновленный, продолжил петь арию Канио.
