Плисецкая. Стихия по имени Майя. Портрет на фоне эпохи - Плескачевская Инесса
И Сергей Радченко говорит, что репетировала Майя много:
– Но она любила поговорить. Вот она пройдет пару раз, и потом разговоры пошли. Она говорит, говорит…
– О балете, об этой партии или?…
– О чем угодно. И о балете могла говорить, и о чем угодно. Но и когда «о чем угодно», это все равно касалось балета.
– Балета, который репетировался?
– Не обязательно. Она давала всегда очень ценные указания. Что нужно танцевать не только в музыку абсолютно точно, – это понятно, что она так говорила, она была очень музыкальна, – но обязательно нужно ставить на каждое движение акцент. Она имела в виду – движение проводить от начала и до конца, не смазывать. Фиксировать.
Тут в разговор вступает жена Сергея Елена. Становится в балетную позу и объясняет:
– «И» – сказать про себя. Потому что мы мажем все: трам-пам – и пошли. А она: раз – и, – и пошла.
– Чтобы точка была?
– Точка обязательно, – подчеркивает Сергей, – она так и говорила. Не все это, конечно, понимали, но я до этого дошел. Старался понимать. Делал. Для нее это было очень важно в любом балете, который она танцевала и который она ставила.
Плисецкая не раз говорила, что вот эта ее лень, вечная нелюбовь к репетициям, работа «в полноги» помогли ей сохранить творческое долголетие. А иногда «лень» помогала создавать удивительно запоминающиеся образы: «Однажды я здорово упростила себе жизнь, отказавшись от перемены поз Кармен, сидящей на стуле. Альберто Алонсо поставил штук девять или десять [поз]. Но мне было лень их запоминать, и я сидела в одной. Потом мне говорили, что это была одна из самых эффектных сцен в балете – даром что для меня “неподвижная”. Зато взгляд у меня получился куда более выразительным, чем если бы я все время вертелась на стуле».
О, эта ее знаменитая поза на стуле, этот ее взгляд, которому «не научишь», – они стали символами «Кармен-сюиты». А ее творческое долголетие, в основе которого, как убеждала всех Плисецкая, – лень, было удивительным. Знаете ли вы другую балерину, которая танцевала бы в 70? Или на своем 80-летии? Виктор Барыкин говорит, что одна из причин этого долголетия – как раз регулярные занятия в классе, в нелюбви к которому часто признавалась балерина.
– С возрастом она регулярно ходила в класс. Несмотря ни на что. Даже в день спектакля заказывала себе концертмейстера и делала класс. Где-то часа в четыре она приходила в театр, делала класс с концертмейстером. С возрастом отношение к профессии становилось, конечно, более ответственным, что ли…
– Или к телу, потому что нужно его поддержать…
– И к телу. После класса обязательно репетиция. Если нет репетиции, она шла на массаж. Это тоже поддерживало.
Виталий Бреусенко не раз ездил с Майей Михайловной на гастроли, когда ей было уже около семидесяти. Часто они бывали в Японии, где у Плисецкой статус почти божественный.
– Мы занимаемся, на сцене у нас урок идет. И вот я слышу – за кулисой, задником какое-то движение. Потихонечку заглядываю, а там Майя Михайловна переодетая стоит, на ее уровне – станочек, тянется, пыхтит, вся в себе. Это тоже характер. Режим жесточайший. Надо – всё, железно. Никакой профессиональной распущенности. Что касается дисциплины, там было даже не жестко, а жестоко. Хотя она сама говорила, что лентяйка. Никогда до конца не выжмет, потому что нужно немножечко себя оставить на спектакль.
– Она ленилась только на репетициях, в классе?
– Больше в классе. Что касается лентяйства, она сама смеялась, что, может быть, это и помогло не слишком себя сломать в профессиональные годы. Плюс русская школа. Русская школа – это вообще гениально. Иностранцы в 35, ну в 40 лет уже действительно пенсионеры. Видно, что они выжатые абсолютно. А у нас такая школа, что дает долголетие, если ты правильно занимаешься, как учили наши педагоги. Майя взяла в этом плане очень много. Я думаю, это ей помогло. Дисциплина плюс очень ответственное отношение к себе. Ничего лишнего, ничего постороннего, все направлено только на профессию. Но иногда позволяла себе отдохнуть где-то. Она брала другим. Иногда, знаете, на сцене просто не нужно какие-то вещи делать. То, что она делала чисто технически, даже сейчас мало кто сделает. Все эти прыжки в кольцо, невероятная динамика вращения. Ну, и, конечно, ее подача… Она просто становилась – и все. И глаза. Взгляду не научишь.
Сама Плисецкая учить и не пыталась. Какие-то советы – да, но чтобы учить, стать педагогом – никогда не стремилась: «Давать класс, каждый день выворачивать пятки, это мне очень скучно. Я могу показать любой балет, любую роль, что я, собственно, и делаю». Ее многолетний надежный партнер Николай Фадеечев объясняет это просто: «Ее сфера – театральные подмостки, ее амплуа – солистка».
Разговариваем с Борисом Акимовым о том, что далеко не каждый танцовщик, пусть даже очень способный, может стать педагогом.
Про Майю он говорит:
– Бывало, Асаф Михайлович не придет, приболеет, и Майя Михайловна дает класс. У нее был класс Асафа здесь, в голове, и она всегда его давала.
– Но у нее не было желания этим заниматься?
– И не было терпения. Ведь что такое педагог? Это каждодневный труд. Монотонный. Хотя педагог бывает эмоциональный, но, в принципе, это каждый день – ты идешь и даешь, идешь и даешь. Педагог такая работа… не каждому.
– А вам нравится?
– Мне нравится. Я без этого не могу просто жить.
– А вот что это? Как происходит? Вы шлифуете, подсказываете эмоции, движения?
– Конечно, показываю очень много, и я вынимаю образ из нутра. Я не хочу, чтобы они меня копировали. Но все равно текстуру я даю точную, говорю, о чем это, в чем смысл каждого монолога, каждого движения, каждой позы. И вместе с учениками постепенно вытягиваю, вытягиваю. И текст даю, и вытягиваю. И вот так рисуешь, как скульптор.
Нет, на такую работу у Майи Михайловны терпения точно бы не хватило. Когда ее спрашивали, почему она не преподает, отвечала: «Я даю мастер-классы. По ним сняты несколько больших фильмов. Но это все же мастер-классы, а не то что я даю им азы и выворачиваю ноги, – это мне совсем не интересно. Знаете, последователи-то, они есть. Те, кто просто мне подражает. Яркий пример – история с “Умирающим лебедем” Сен-Санса. Фокин этот номер придумал гениально – три с половиной минуты танец на па-де-буре. Но сейчас никто же не помнит, как ставил это Фокин, зато помнят, как танцевала я. Так и танцуют все, повторяя всё – вплоть до поворота головы. Вот вам, пожалуйста, и ученики».
– Понимаете, какая штука, – говорит Валерий Лагунов. – Плисецкая такая яркая индивидуальность, что, например, «Лебединое озеро» потом все стали танцевать, как она: широкие кисти, открытая шея, лебединые движения, все усилено. Природа очень благодарная у нее… Красивейшая форма головы, глаза, и как на ней все это сидит. Руки, ноги – всё просто чудесное. Потрясающая балерина.
– А насколько вообще артист балета должен быть индивидуален?
– Индивидуальность яркая дается редко. Способности даются чаще, можно увидеть, что человек способный – у него шаг, прыжок и так далее. Однако если нет яркой индивидуальности… Талант – это что? Это внутреннее состояние. Это то, чему нельзя научить. Талант – это чувства. Если бездарный человек, смотришь – пустое место, это сразу видно. Или он эмоционален внутри – тоже сразу видно. Иногда соединяется и то и другое вместе. Вот, например, в Большом театре были две самые яркие индивидуальности – Плисецкая и Бессмертнова. Вот смотришь – вы сразу узнаете и Плисецкую, и Бессмертнову. У Бессмертновой романтический облик внешне сразу читается – сломанные руки, положение. Она, кстати, плохо чувствовала. Вот насчет таланта: у нее таланта не было там, – показывает на сердце, – понимаете? А у Плисецкой было всё. Это сразу гипноз, сразу признание. Люди сразу попадают под ее колоссальное сценическое обаяние, это зрелище уникальное совершенно. Этому ведь нельзя научить. Чувствовать научить нельзя. Способности способностями, но чувствовать…
Кармен. От мечты до памятника. До мечты
1934 год. На палубе огромного ледокола «Красин», идущего сквозь льды к острову Шпицберген, танцует девятилетняя рыжеволосая девочка. Своевольная непоседа, сбежавшая однажды из детского сада, а тут две недели – столько длится поездка – ей можно бегать только по палубе да в коридорах, куда выходят каюты. За эти дни она излазила, кажется, весь корабль. Только в машинное и кочегарное отделения не пустили. У суровых мужиков теплели глаза и рот растягивался в улыбке, когда они ее видели, – озорную, веселую, рыженькую, как солнце, которое нечасто появляется в этих широтах, – но в свое царство – нет, не пустим, не девчачье это дело. Иди вон лучше потанцуй, а мы на тебя посмотрим.
