Маркус Вольф - Игра на чужом поле. 30 лет во главе разведки
Лишь потом я узнал, что Горбачев и его ближайшие советники уже тогда руководствовались совершенно новыми приоритетами в германской политике и что некоторые советники уже допускали возможность объединения Германии. Только после разговора с Эгоном Кренцем и другими членами политбюро мне стало ясно, как велика была травма, полученная Хонеккером, когда он вдруг узнал, что в вопросе об отношениях с Федеративной республикой и даже с Китаем Горбачев опередил его и в то же время призвал его к сдержанности, а в поисках взаимопонимания и изменений во внутренней и внешней политике в международном масштабе взял всю инициативу в свои руки.
Премьерой документального фильма о моем брате, посвященной его 60-летию, я одержал маленькую победу над цензурой. В одном пассаже фильма в связи с нашей юностью в Москве я говорю о преследованиях при Сталине. Однако тогда у нас на этой теме лежало строгое табу и никто из ответственных лиц на телевидении и в ЦК не был готов пропустить этот пассаж. В конце концов сам Мильке посмотрел фильм и одобрил его бесцензурный вариант.
Во время чествований и мероприятий памяти моего брата я заметил, что многие художники и писатели перенесли на меня те надежды, которые они возлагали на брата, как если бы я был его преемником. Суммируя все эти разговоры, встречи и впечатления, я почувствовал, что на фоне того, что сделали в своей жизни мой отец и брат, я лучше впишусь в общественную жизнь нашей страны и мои слова и дела найдут больший отклик, если уйду из разведывательной службы.
Прежде всего я решил приступить к замыслу “Тройки”. То, что моему брату представлялось как фильм, я решил реализовать в книге. Судьбы трех семей были материалом по истории столетия, с которым нужно было справиться. Будучи еще на службе, я начал работу над книгой.
Почти в то же самое время, когда я, работая над “Тройкой”, полагал, что обрел путь к новой цели, наметился поворот и в моей личной жизни. Я понял, что люблю одну женщину, на которой через два года женился. Когда мы увидели, что наше чувство, несмотря на все попытки его подавить, укрепляется, мы решили внести в это полную ясность. Нельзя было не проинформировать Мильке. Моральный кодекс в социалистических странах ни в чем не уступал католическому: разводы среди видных персон были вообще нежелательны. В течение целого года Мильке честно старался вернуть меня на стезю добродетели, но безуспешно. Решением жениться на Андреа я наконец дал повод продвинуть дело о моем увольнении. 30 мая 1986 г. был моим последним рабочим днем. Но само увольнение Мильке отодвинул на осень.
В ноябре дело уже продвинулось настолько, что политбюро и Национальный совет обороны приняли решение о моей отставке. Мильке пытался еще убедить меня мотивировать уход состоянием здоровья, но я на это не согласился. Через несколько лет я прочитал интервью, в котором Мильке утверждал, что он должен был удалить меня из министерства за аморальное поведение. В первый момент я потерял дар речи, но потом решил отнестись к этому с юмором.
Официальная процедура моего увольнения была необычайно торжественной и пышной. В присутствии всех руководящих сотрудников министерства и представителей ЦК СЕПГ и КГБ Мильке объявил о моем уходе и зачитал благодарственный адрес. Слушая похвальный гимн, я чувствовал себя, как на собственных похоронах. Впрочем, во время моего процесса я имел возможность еще дважды выслушать эту похвальную речь в записи на пленку. После выступления Мильке, подобно фокуснику, вытащил из кафедры, с которой он произносил речь, орден Карла Маркса и грамоту.
После официального мероприятия я собрал ядро моей команды в менее формальной обстановке, что оговорил заранее. Тем, кто хорошо меня знал, был понятен мой внутренний порыв, когда 27 ноября 1986 г. я обратился к ним.
Основную мысль своего выступления я почерпнул из письма отца, которое он написал моему брату в 1944 году к его 19-летию. Кони тогда был солдатом Красной Армии. То, что отец сказал в этом письме о гражданском мужестве, стало моей главной мыслью в работе над “Тройкой”. Глядя на лица близких мне людей, я говорил в тот вечер о счастье познать большую любовь и дружбу в семье и среди людей, с которыми меня свела работа. Мой уход со службы я рассматривал как возможность обдумать свой опыт и передать его младшему поколению. Закончил я словами Бертольта Брехта о том, что хороший коммунист имеет много синяков и шишек и некоторые из них — от противника.
Рядом со мной стояли мой преемник и мои заместители. Смогут ли они избежать таких шишек? Достанет ли каждому из них силы противостоять напору системы и военной иерархии и при всяких неизбежно предстоящих пертурбациях отстаивать собственную позицию?
“Нередко требуется мужество, чтобы занять определенную позицию в своей собственной стране и в своем собственном лагере, — сказал я. — Поначалу мы были очень верующими, теперь мы веруем не так слепо. Но мы всегда стремились думать самостоятельно. Быть разведчиком не значит пережевывать то, что уже известно, пока небо не ниспошлет новое озарение; он должен объективно оценивать и анализировать факты. Способность постоянно ставить под сомнение все, что до сих пор было добыто разумом и практикой, — это предпосылка для выработки продуктивной стратегии. Стратегическое мышление и самостоятельные действия лежали в основе “секретов” многих наших успехов даже тогда, когда на это кое-кто в собственном доме смотрел косо”. К обстоятельствам моего ухода со службы я процитировал несколько строк из одного стихотворения моего отца, написанного в конце войны:
Простите, что я тот человек,
Кто в ненависти и перед лицом смерти,
Быть может, слишком ненавидел,
Но и страстно любил.
Но если моя ненависть была чрезмерной
И чрезмерной была одна моя любовь, —
Простите, что я человек душой,
А не святой.
Для меня было важно во время моей последней встречи с ближайшими сотрудниками не исключать из моего кредо личное, которое я хотел довести до них. Я хотел с ними проститься не как утомленный, уходящий на покой пенсионер, а как человек с давно подготовленными резервами. “В то время когда человек с чувством ответственности должен иметь мужество высунуться из окна подальше и подставить грудь резкому ветру, всякое самомнение идет только во вред, — продолжал я. — Самомнение же часто идет об руку с бравадой, однако в действительности самомнение и трусость — родные братья. Самомнение, надменность и эгоизм не уживаются с чутким поведением по отношению к другим, и это особенно относится к нынешнему времени. Каждый человек хочет быть нужным, а не использованным”. И в заключение я процитировал строки из письма моего отца к брату: “Когда в жизни возникает сложная ситуация, когда никто не может ни посоветовать, ни помочь, тогда надо самому в соответствии со своей совестью мужественно принять решение и непоколебимо пройти свой путь до конца. Самое большое мужество — это относится и к войне — это гражданское мужество, что означает во всех важнейших делах отстаивать свои убеждения и высказывать свое мнение! Это порой может прийтись мелким душонкам не по вкусу; но в конце концов это и есть правильная позиция, и искренние люди в ней никогда не раскаиваются”.
