Аза Тахо-Годи - Жизнь и судьба: Воспоминания
Как все знакомо. Сразу же на ум приходит Пушкин с его балладой «Будрыс и его сыновья»: «…Три замышлены в Вильне похода. / Паз идет на поляков, а Ольгерд на прусаков, /А на русских Кестут воевода». Но Кейстута коварно убил его племянник Ягайло (крестился, стал польским королем Казимиром, женившись на королевне Ядвиге). Куда ни глянешь, всюду убийства, кровь, власть на том и стоит.
Но нам некогда раздумывать. Издалека гордый, замок Гедиминов вблизи оказался весь в руинах. Sic transit gloria mundi — ничего не поделаешь. Нас привлекает вечное — не забудем: Литва земля католическая (недаром крестила язычников польская королева Ядвига). Куда ни глянешь, костелы, то францисканцы, то бернардинцы, то бенедиктинцы, то костелы святых Николая, Михаила, Екатерины, Тересы, а то громада Петра и Павла. (Сотни фигур святых, похожих на придворных изящных дам или ангелят-младенцев, напоминающих амуров с крылышками. Я не выношу этот католический натурализм.) Но вот совершенно очаровательный костел Святой Анны — маленький, башенки, устремленные ввысь, в духе поздней готики (хотя строили в XVI веке). Можно войти и ощутить прелесть простоты.
Однако самое главное — то, что знает весь город, знают все путешественники, знает не только Литва, но и Польша. Ворота (брама) с часовней Остробрамской Божией Матери, стыдливо скрытые в альбоме по архитектуре Вильнюса под будничным названием «Ворота Медининкай в городской стене» (фото № 138)[325].
Я-то знала, что Остробрамская чудотворная икона почитается и католиками, и православными[326]. Это единственная икона, на которой только Богоматерь, без Младенца.
Она в короне и озарена лучезарным сиянием. Склоненный лик неизъяснимо милосердно взирает на молящихся.
Да, мы ощутили себя у Острой Брамы настоящими средневековыми паломниками. Верующие не подходили, а на коленях подползали к святыне, не смущаясь прохожих. Скорее прохожие смущались, попав невольно в эту часть города. У святых ворот продают и раздают иконки, листочки с описанием иконы, здесь же — святая вода, цветы, четки освященные — дух захватывает. Мы преклонили колени, помолились Божией Матери, как могли, и я увезла с собой крохотный складень — золотая Матерь Божия в сиянии лучей. Храню ее в заветной сумочке Валентины Михайловны вместе с другими духовными памятными сокровищами, там же, где маленькая иконка, подаренная мне, Наталье, странником Владимиром на пути в Троицу (см. об этом выше).
Ни старая архитектура бывших дворцов, ни университетские колоннады и аркады, закрытые дворики, напоминающие монастырские коллегиумы, ни другие красоты всех стилей от Ренессанса, барокко, ампира и классицизма XIX века, ничто не оставило у меня столь живой и трогательно-возвышенной памяти, как скромное паломничество к Остробрамской святыне, назвать которое иначе как чудом я не могу — вера неистребима даже при власти Советов.
Запас впечатлений на чужой стороне был столь велик, что я была хорошо подготовлена к встрече с Западной Украиной, Львовом, Закарпатьем и даже с Польшей.
В 1965 году мне пришлось поехать во Львов, где в университете я выступала как первый оппонент с докторской степенью на защите диссертации по Аристофану (второй оппонент — В. Н. Ярхо, докторскую диссертацию защитил, но еще не был утвержден и стал вторым оппонентом). Алексея Федоровича можно было оставить на неделю благодаря нашей домоправительнице Ольге Собольковой.
Старинный православный город Галицко-Волынского княжества, но с XIV века польский католический, можно сказать, ренессансный и барочный (готический Львов весь сгорел в 1527 году). После раздела Польши он перешел к Австрии и стал Лембергом, после Первой мировой отошел снова к Польше, но Советы его возвратили, «воссоединили» в 1939 году. Воочию убеждаешься, что латинский язык некогда жил здесь совершенно закономерно. А как же, если в статуте города есть сенат, консулы, патриции и т. д., если вся официальная переписка идет по-латыни, как положено в международном общении. Общественные здания и частные дома изобилуют латинскими надписями, дидактическими, афористическими, не говоря уже о кафедральном соборе и прилегающих к нему усыпальницах. Вот уж действительно «живая латынь», которую пыталось возобновить ученое сообщество философов-классиков в XX веке (у нас даже выходил специальный учебник с разговорником), но толку никакого. Латынь заменил язык английский. Кто хочет познакомиться с латинскими надписями города Львова, рекомендую обратиться к статье Елены Васильевны Федоровой, доктора филологических наук, специалиста по латинской эпиграфике[327], внимательно обследовавшей и прокомментировавшей эту примечательную эпиграфическую риторику.
Но меня заинтересовали не только сам город, архитектура, надписи, но и, как ни покажется странным, Львовское кладбище, совсем необычное, поскольку меня повезли туда именно как в самый настоящий музей. Вот уж где живая иллюстрация к шекспировской трагедии «Ромео и Джульетта» или даже к «Графу Монте-Кристо» А. Дюма! Старинные склепы, семейные, фамильные, родовые (на У Руси эти дома мертвых так и назывались «домовины»). Створы железные, сплошные, да еще вторые — решетчатые, замки резные, схватывают намертво. Неприступный вход в вечность, но уж очень вещественный, ощутимый, осязаемый — духа нет, зато плоть торжествует. А вот что касается плоти, совершенно реальный факт. Со мной во Львове многие встречались, знакомились (все-таки зав кафедрой из Москвы), приглашали в гости (там я, например, впервые увидела давнего знакомого Алексея Федоровича — Алексея Владимировича Чичерина, профессора, председателя Ученого совета, где я выступала, бывшего арестанта и ссыльного[328]. Встретилась со мной и вдова известного филолога-антиковеда Соломона Яковлевича Лурье (он скончался в 1964 году). Она тоже филолог, русская, преподаватель, заинтересовалась статьями Алексея Федоровича о соотношении структуральной и классической лингвистики. С горестью сообщила мне, что С. Я. Лурье завещал, чтобы его скелет передали в университет для пользы дела. Она, рассказывая, заново переживала кошмар последних дней своего ученого супруга, для которого, видимо, существовала только плоть. Какой там дух у твердого материалиста, который еще с 1920-х годов проводил по Ленину «линию Демокрита»! Ничего, кроме атомов, материальных тел. Не забыл, но не хотел вспомнить, что Демокрит свои атомы называл «идеями». Медики от скелета отказались. Похоронили, как всех, — земле предали.
Как обычно бывает, счастливый кандидат наук и его друзья отблагодарили нас — поездкой в Закарпатье. Мягкие, невысокие, лиственные горы — так мне показалось, — маленькие, игрушечные, с черепичными крышами домики, народ по виду приветливый (по-настоящему никто не знает, что у него на уме). Тихий мирный Ужгород (на реке Уж), где привечал нас тоже филолог, Михаил Васильевич Орос. Он-то и возил на машине обозревать окрестные достопримечательности.
Достопримечательности, в основном, — развалины, давно прошедшее время. И, как все руины давнего, однообразны. Зато романтическое мое воображение возрадовалось, когда забрались мы на высокий холм и по настоящему подъемному мосту вступили в рыцарский замок (все благоустроено, обновлено, но, как говорится, в духе времени). Мукачев я запомнила, а вот от Самбора, королевского замка, которым управлял сандомирский воевода Юрий Мнишек (отец знаменитой и несчастной Марины), ничего не осталось, какие-то жалкие камни, но зато история.
И в утешение наш чичероне сделал подарок. Мы у стен православного Никольского монастыря. (Старинный монастырь был православным до Брестской унии 1596 года, создавшей греко-римскую униатскую церковь. Таким монастырь оставался до 1947 года. Затем вернулся в лоно православной церкви и остается там до сих пор.) Вдруг из ворот на грузовике выезжает монашка в рясе — опытный шофер, кузов полон роскошных яблок на продажу, а за невысокой стеной видны собиратели этого фруктового богатства и слышны оживленные голоса. Мужчины наши уселись на травке, в тени, а нас, двух женщин (меня и жену Ярхо, Софью), впустили в обитель, да еще радушно провели по кельям. Всюду чистота, порядок, красота: украинские вышивки, иконы убраны цветами и рушниками, коврики ручной работы, беленькие кровати, белые занавеси на окнах, светло, уютно — вот вам монастырское житие. Нам объяснили, что монастырь зарегистрирован как хозяйственный кооператив. А как же без хозяйства, трудятся все, каждый на своем месте, у кого какое послушание, кто на клиросе, а кто на кухне, вышивают, кружева плетут, одеяла стегают, но если время урожая, то все на его уборке.
Интересное хозяйство, насколько можно понять, пробыв там всего около часа. Отдохнули, и я оставила матушке-настоятельнице поминальные с записочкой.
В 1968 году отправилась я на XI Конгресс стран социалистического содружества под названием «Эйрене» (по-гречески «мир» — мы же все непрестанно боролись за мир, одновременно готовясь к войне, совсем как в латинской пословице «para pacem, para bellum»).
