Петр Горелик - По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)
Слуцкий собой обозначает границы современной поэзии. Его поэзия так же близка к прозе, как круг близок к многоугольнику, в который вписан. Однако известно, что, сколько ни дроби стороны многоугольника, с кругом он не сольется, всегда останется некая грань. Такая же пограничность присутствует в идеологии и поэтике Слуцкого. Еще чуточку — и стихи Слуцкого попадают в разряд непримиримой антисоветчины. Еще немного — и стихи Слуцкого — откровенная коммунистическая пропаганда. Но ни того ни другого не происходит.
Здесь все не так просто. Коммунистом Слуцкий был постольку, поскольку коммунизм был человечен. Если же он и становился антикоммунистом, то лишь постольку, поскольку в антикоммунизме появлялась человечность.
Трагедия Слуцкого — в несовпадении его времени со временем общественного развития. В юности он хотел писать «для умных секретарей обкомов». Но умные секретари не хуже умных диссидентов понимали, что «коммунистический либерал» — нелепица, «сапоги всмятку».
Пожалуй, и сам Слуцкий это понимал. В противном случае он не написал бы:
Я строю на песке, а тот песок
еще недавно мне скалой казался…
У какого другого поэта ощущение уходящей из-под ног почвы было бы явлено так зримо, так пугающе убедительно?
Возможно, это связано не только с коммунизмом Слуцкого, но и с его еврейством — подчеркнутым, осознанным поэтически. Пушкин так не гордился своим негритянским происхождением, как Слуцкий гордился своим происхождением еврейским.
«Отечество и отчество» в этом смысле — характернейшее стихотворение. Слуцкий так же не способен отречься от еврейства, как он не способен отречься от России, от русской культуры. Русский патриотизм Слуцкого — столь же космополитичен, как и его еврейство.
Братство — вот важнейшее слово для поэтики и идеологии Слуцкого. Из знаменитой триады Французской революции «Свобода. Равенство. Братство» он на первое место ставит братство.
Он — удивительный, единственный в своем роде пример поэта-коллективиста.
Нет, от имени масс, классов, наций говорили многие поэты — от Уитмена до Маяковского, но все это была поэтическая гигантомания, вывернутый наизнанку индивидуализм, своего рода титанизм. Не то у Слуцкого. Он слишком наблюдателен для титанизма. Он слишком скромен для индивидуализма…
В мир огромных, грохочущих «маяковских» метафор оказывается впущен обыкновенный человек. Это сочетание и рождает поэзию.
Вот иду я, двадцатидвухлетний
и совсем некрасивый собой,
в тот единственный и последний,
и предсказанный песней бой…
Мало кто из поэтов относился к себе с такой самоиронией, с такой заниженной самооценкой, как Слуцкий. Мало кто из поэтов мог бы назвать себя… Сальери, трудягой, ремесленником, не более и не менее. Слуцкий назвал себя именно так — незаметно, как это он умел делать. «Первой была моя глухая слава», — писал Слуцкий о своей оттепельной известности. Прекрасный образ. В оглохшей после десятилетий террора стране первая слава — глухая, но это же цитата из «Моцарта и Сальери» Пушкина! Сальери говорит: «моя глухая слава…».
Слуцкий — мастер умело встроенных в свой текст, перетолкованных, точных и неточных цитат. «Если враг не сдается, его уничтожают» — лозунг, придуманный Горьким. Слуцкий переделывает этот лозунг таким образом: «Если враг не сдается, его не уничтожают. Его пленяют. Его сажают в большой и чистый лагерь. И заставляют работать восемь часов в день — не больше…»
Жалостливость — одна из характернейших черт поэтики Слуцкого. Об этом писал Давид Самойлов. «Жалостливость почти бабья сочетается с внешней угловатостью и резкостью строки. Сломы. Сломы внутренние и стиховые. Боязнь обнажить ранимое нутро. Гипс на ране — вот поэтика Слуцкого…»[346] Пожалуй, никто не смог так верно описать Бориса Слуцкого.
Слуцкий любил возвращаться к однажды заявленной теме, к найденному один раз образу: «угол», «немое кино», «маленькие государства»…
Чаще всего он возвращается к «углам». Это лучше всего почувствовал и понял Иосиф Бродский. В раннем своем стихотворении «Лучше всего спалось на Савеловском…», заканчивающемся словами: «Спасибо Вам, Борис Абрамович, за добрые слова — спасибо…», он описал «угловатую планету». Это — верно. Планета Слуцкого и впрямь «угловата».
«Здесь бывшим Богом пахнет по углам» (а Бродский не то возражает, не то подхватывает: «В деревне Бог живет не по углам»):
«И какие там ветры ни дуют,
им не преодолеть рубежи,
в темный угол, где молча тоскуют…»
«Хочется перечислить несколько
наиболее острых и неудобных
углов, куда меня загоняли…»
«А Бог, который цвет и пенье,
и тишина, и аромат, в углу,
набравшийся терпенья,
смотрел, как дом его громят».
«В самый заброшенный угол,
фетишей меж и пугал, я тебя поместил,
Господи, ты простил?»
«…он был умнее и злее того, иного,
другого, по имени Иегова,
которого он низринул,
сжег, перевел на уголь,
а после из печки вынул
и дал ему стол и угол…»
Можно подобрать еще столько же цитат из разных стихов Бориса Слуцкого, и всюду будет очевидно: «угол» для него знаком, это символ слабости, безвыходности, отчаяния, бедности, поражения, но и… свободы, поэзии, творчества, местоположения Бога и личности.
Словом, в стихах, посвященных Борису Слуцкому, естественна «угловатая планета». Спустя много лет после этого посвящения Слуцкий написал стихотворение «Угловатая родина», словно бы понял, как надо, как стоит откликаться на такие стихи.
К югу — выше полет орла,
А к полярным морям — поката,
Угловата страна была
И углами весьма богата.
Выбрал я в державе огромной
Угол самый темный, укромный.
.......................................
Лампочку бы в углу прикрутить.
Стол поставить. Кровать поставить.
Можно жить —
Воды не мутить,
Угловатую Родину славить.
Поэтическая вселенная Слуцкого держится на хитрой и мучительной системе противовесов. На каждое «да» есть свое «нет»… Или не то чтобы совсем уж «нет», но такое… уточнение, дополнение, что ли… Благодаря своему жизненному, житейскому опыту Слуцкому удалось не отвергнуть, но удивительным образом преодолеть поэтический опыт тех, у кого он учился со всем тщанием юности, — футуристов и конструктивистов.
