Джордж Бьюкенен - Мемуары дипломата
28 ноября.
"Я получил ноту от Троцкого с требованием освобождения двух русских Чичерина и Петрова, интернированных в Англии за пропаганду против войны, которую они, очевидно, вели среди наших рабочих. Русская демократия не потерпит, - заявляет нота, - чтобы двое ни в чем неповинных русских подданных находились в заключении в то время, как британские подданные, ведущие активную пропаганду в пользу контр-революции, остаются безнаказанными".
3 декабря.
"Троцкий, как я слышал, очень раздражен на меня за то, что я не ответил на его ноту. Когда я послал консула Будгауза за получением необходимого разрешения на возвращение на родину некоторых из наших подданных, он сказал, что решено не позволять ни одному британскому подданному выехать из России до тех пор, пока не будет удовлетворительно разрешен вопрос о двух интернированных русских. Он прибавил, что Чичерин - его личный друг, и что он, в особенности, озабочен его освобождением, потому что предполагает назначить его дипломатическим представителем в одну из столиц союзных государств. В случае, если наше правительство откажется освободить его, он угрожал арестовать некоторых британских подданных, известных ему контрреволюционеров. Около девяти с половиной часов в тот же вечер ко мне зашел генерал Ниссель, французский военный представитель. По его словам, Троцкий сказал одному французскому офицеру, социалисту, находящемуся в тесном контакте с большевиками, что он питает особую неприязнь ко мне не только потому, что я восстанавливаю свое правительство против него, но и потому, что я все время после свержения последнего правительства не только нахожусь в постоянном контакте с Калединым и Комитетом Общественного Спасения, но и снабжаю последний средствами. Поэтому он думал арестовать меня, и если бы это повело к разрыву отношений между двумя нашими правительствами, то он задержал бы некоторое количество британских подданных в качестве заложников. Генерал Ниссель не думает, чтобы Троцкий осмелился арестовать меня в посольстве, но так как он знает, что я имею привычку ежедневно гулять пешком, то он может арестовать меня на улице. Чтобы утешить меня, генерал прибавил, что согласно наведенным им справкам, он думает, что наиболее удобными камерами в крепости являются номера от 30 до 36, и что если случится худшее, то я должен иметь это в виду.
Я не принял чересчур всерьез угрозу Троцкого и продолжал свои обычные прогулки без всяких неприятных последствий. Только однажды, когда я повернул в боковую улицу от набережной, я чуть не попал в центр сражения, которое происходило на другом конце. К счастью, я был во-время остановлен одной нашей приятельницей, княгиней Марией Трубецкой, которая случайно попалась мне навстречу. Она уверила меня, что спасла мою жизнь, и пожелала непременно проводить меня до самого посольства, так как никто не нападает на меня, говорила она, - если я буду с дамой".
4 декабря.
"Наше положение становится весьма затруднительным: тогда как наше правительство не может уступить перед угрозами; нашим подданным, приехавшим сюда из провинции для отъезда на родину, приходится очень круто, так как им приходится расходоваться, оставаясь тут, без конца. Сверх того, я вовсе не хочу дожидаться ареста членов нашего бюро пропаганды. В аргументации Троцкого в конце концов есть нечто справедливое: если мы претендуем на право арестовывать русских за пацифистскую пропаганду в стране, желающей продолжать войну, то он имеет такое же право арестовывать британских подданных, продолжающих вести пропаганду в пользу войны в стране, желающей мира. Далее, в его власти не допустить приезда или отъезда наших курьеров и даже задержать нас здесь, если мы будем отозваны. Нуланс слышал от французского консула в Гельсингфорсе, что есть мысль об аресте нас, когда мы будем проезжать через Финляндию по пути на родину. Наш консул в этом городе также узнал от одного финского банкира, что один германский агент, эксперт по бомбам, недавно прибыл туда. На него, между прочим, возложена миссия взорвать наш поезд, когда мы будем проезжать через Финляндию.
Чтобы положить конец неопределенности нашего положения, я в сообщении прессе объяснил, что мы не можем признать настоящее правительство, и что я получил инструкции воздерживаться от всякого шага, который мог бы обозначать признание. Нота Троцкого, предлагающая всеобщее перемирие, как указал я, была доставлена в посольство только через девятнадцать часов после того, как генерал Духонин получил приказ открыть переговоры с неприятелем. Таким образом союзники были поставлены лицом к лицу с совершившимся фактом, о котором с ними не посоветовались. Хотя я телеграфировал в министерство иностранных дел содержание всех нот, направленных ко мне Троцким, однако я не мог отвечать на ноты правительства, которого мое правительство не признало. Сверх того, правительство, которое, подобно моему, получает свои полномочия непосредственно от народа, не может принять решения по вопросу столь важного значения, не удостоверившись заранее, что решение это получит одобрение и санкцию народа".
6 декабря.
"Троцкий опубликовал ответ с указанием на то, что союзные правительства были поставлены в известность о его намерении предложить всеобщее перемирие обращением Совета к демократиям мира от 8 ноября. Если его нота пришла в посольство довольно поздно, то это было всецело обусловлено второстепенными причинами технического характера. Мне передают, что Совет не одобряет последнего выпада Троцкого против меня".
7 декабря.
"Мнения относительно силы большевиков настолько расходятся, что очень трудно предсказать ближайшее будущее. Тогда как пессимисты предсказывают резню и убийство, оптимисты уверяют, что царствование большевиков приходит к концу, что они не осмелятся распустить Учредительное Собрание, если последнее выскажется против них, и что если только мы продержимся до открытия этого Собрания, то положение изменится в нашу пользу. Я скорее склонен сомневаться в этом, так как много большевиков выбрано в провинции, а так как они представляют собою единственную партию, имеющую за собою реальную силу, то они, вероятно, сохранят за собою власть еще в течение некоторого времени. В течение последних нескольких дней наблюдались признаки желания с их стороны установить лучшие отношения с союзниками, и некоторые советы относительно условий перемирия, которые сербский посланник частным образом сообщил Троцкому, были последним хорошо приняты.
Вчера я послал капитана Смита (переводчика посольства) к Троцкому, чтобы выяснить, возможно ли притти с ним к какому-нибудь соглашению относительно британских подданных, желающих выехать из России. Я поручил ему объяснить, что я не могу посоветовать своему правительству уступить перед угрозами, но я попросил бы его пересмотреть вопрос о двух интернированных русских гражданах, если Троцкий, с своей стороны, отменит приказ, воспрещающий отъезд наших подданных. Троцкий ответил, что в ноте, которую он мне адресовал, он не намерен был прибегать к угрозам и что я должен принять во внимание незнание им дипломатического языка. Он хотел только сделать ясным, что русские в Англии должны встречать к себе такое же отношение, как и англичане в России. Только четыре дня спустя после того, как он не получил никакого ответа на свою ноту, и после того, как он прочел в газетах, что я не намерен передавать его ноты своему правительству (это сообщение газет было неверно), он издал приказ, о котором идет речь. Он считает также целесообразным предостеречь меня, что ему фактически известно, что я нахожусь в сношениях с некоторыми агентами Каледина хотя он не хочет называть их имена. Он не может, заявил он, поступить так, как я ему советую, и сделать первый шаг, но он тотчас же разрешит отъезд британских подданных, как только я опубликую сообщение в петроградской печати о том, что правительство его величества готово пересмотреть вопрос о всех интернированных русских и разрешить возвратиться в Россию тем из них, которые не будут уличены в каких бы то ни было незаконных деяниях. Он прибавил, что он вполне понимает затруднительность моего положения. Как он осведомлен я был в близких отношениях со многими членами императорской фамилии; но после революции мне давали плохие советы и плохо меня осведомляли, что в особенности надо сказать о Керенском. Я делаю вывод, что он намекал на то обстоятельство, что я недооценивал силы большевистского движения, и в этом он был прав. Керенский, Терещенко и некоторые другие министры всячески вводили меня в заблуждение в этом пункте и неоднократно заверяли меня, что правительство будет в состоянии подавить большевиков.
