Игорь Шелест - С крыла на крыло
Евгений Иванович отрубил:
- Ну, хватит зубоскалить!
У Евгения Ивановича, как мне всегда казалось, лицо убежденного скептика. Желая меня подбодрить, он изобразил какую-то трагическую гримасу, напоминающую, может быть, улыбку. Как видно, думая: "Все мы под богом", - он сказал:
- Тут, как я понимаю, все в этом треклятом парашюте величиной с картофельное поле... Чтоб его не разорвало!..
Я задал ему только один вопрос:
- А не может купол раскрыться прямо здесь, в отсеке, когда контейнер еще не сброшен? - И сам подумал: "Это было бы очень неприятно - тогда нас туго спеленает".
- Никак! - Евгений Иванович убеждать стал: - Вот смотрите...
Я внимательно выслушал.
- Ладно, - говорю бортинженеру, - давайте собираться.
- Всех попрошу на воздух! - гаркнул Женя Жарков. - Буду закрывать люки, прищемлю носы!
Я оглянулся - уже никого, как в киносказке.
Вечереет. Небо ясное. В воздухе и впрямь очень тихо. У нас говорят: летим, как в молоке плывем. Не шелохнет.
Под нами двухкилометровая просека точным квадратом в массиве леса. Посредине - известкой намалеван круг метров сто пятьдесят в диаметре. Вот туда нам и швырять.
Штурман говорит:
- Командир, будем заходить по диагонали, курсом 340 градусов, заходите подальше.
"Разумеется, подальше", - думаю. Но "подкрадываться" к цели за двадцать километров, выдерживая посадочную скорость, было бы безумием. Свалишься - двух мнений нет.
Один есть вариант: приближаясь, медленно гасить скорость так, чтобы она стала минимальной в последний момент сброса, а самолет еще держался. Тут сброс - и двигатели на полный режим. Только так, пожалуй, можно не разорвать парашют - это чудовище портняжного искусства, и не рухнуть самим.
И вот мы "подползаем" к границе просеки. Давно открыты люки. "Распушились" закрылки нашего крыла, как на посадку. Но спрятаны шасси. Я шевелю секторами газа, поддерживая высоту. Стрелка высотомера стоит на тысяче. А скорость... Даже не верится, так непривычно: двести пять!..
Корабль трясется, словно в страхе, вздрагивает.
Все на борту молчат. Притихли как мыши. И я тоже. Одним глазом - на горизонт, другим - на скорость... Медленно перебирает четки стрелка секундомера.
Если бы не раскачивать машину. А тут эти команды штурмана. Понимаю - он хочет в круг попасть. Уперся в прицел, ему ни черта не видно по сторонам. Бубнит себе:
- Два градуса влево... так... еще один... так держать... О! Три вправо... еще два... так держать!..
"Держу, держу, черт побери!" И так довольно долго. Я заметил: если очень ждешь - машина, как назло, трясется, качается, но вперед не торопится. А тут еще эта диктовка штурмана. Приходится "раздразнивать" корабль педалями, уточняя курс.
Если самолет висит вот так, задравши нос, будто весь на твоих руках, сжимающих штурвал, он страсть не любит этих шевелений носом...
Но... подходим.
Уже круг цели закатился вниз, под обрез приборной доски. Теперь я только жду и по капельке, себе в запас, выкрадываю у циферблата скорость. Думаю: "Надо на всякий случай... Вдруг ошиблись в расчетах..."
Двести! Другой раз так бы и заорал: "Смотрите, вот скорость двести, а машина летит!" Крикнул бы... Только боюсь ее спугнуть.
Теперь мы - всего нас восемь на борту - словно шагаем по канату. Баланс на мне. Я занят, отвлечен, и волноваться некогда.
Машина будто хлопает себя хвостом, отгоняя слепней. Я взглядываю украдкой по сторонам. Гудят двигатели: им хоть бы что!
- Командир!.. - рявкнул штурман. - Держите так, начинаю: пять, четыре, три, два, один... Сброс!
Машина подпрыгнула. Нам всем будто дали пинка.
- Пошла!
Парни в передней кабине орут, хлопают в ладоши, я их вижу.
- Командир, пошла, давай вперед!
- Разумеется, пошла - сам знаю, - ворчу. Но не могу сдержать улыбку.
Я успел последний раз взглянуть на скорость: 198! И левая рука двинула вперед четыре сектора газа. Стрелка - я долго ее гипнотизировал - сразу повалилась вправо: скорость стала нарастать.
Уже через пятнадцать секунд могу кренить в вираж. Правое крыло установилось в центр круга. Другое дело! Самолет блаженствует: что значит его нормальный режим - спокойно замер, режет наискось воздух - "сидит влитой".
Все мы смотрим вниз: вот он, парашют, белый гигант... Бог мой!..
Штурман, повернув ко мне голову, спрашивает:
- Сколько в нем?
- Две с лишним тысячи квадратных метров ткани.
Целехонек - это всего важнее. Под ним висит контейнер: простым бочонком. Огромный купол к нам пока ближе, чем к земле, и кажется чуть меньше просеки в лесу.
Как в одну секунду люди могут преобразиться! Просто чудо! Болтливые все стали, разгорячились. Мне тоже хорошо, хотя стараюсь казаться равнодушным.
Жму на кнопку передатчика, говорю на землю:
- Выполнил... Я - 5707-"СП" - сработал. Потом поворачиваюсь и уже к Жаркову: - Как будто все? - Он от меня справа, вижу его глаза. Доволен. Спрашиваю: - У тебя как?
- Порядок, командир, - щеки бортинженера вываливаются из шлемофона, затянутого ремешком. Женя хорош!
- Тогда пошли домой!
Через несколько дней после очередного полета захожу в диспетчерскую. Начлет меня увидел, подошел, тихонько говорит:
- Слушай, тебя спрашивал Сергей Павлович.
- Он был здесь? - удивился я.
- Да, приезжал в институт по делу и специально заходил сюда... Хотел поблагодарить тебя за тот полет... Вообще говорил о тебе. Но ждать не смог и просил передать вот эту бумагу от КБ.
Мне стало жарко, и я расстегнул ворот, потом сбросил куртку, обрадованно сказал:
- Ну и хорошо.
Начлет не сдержал любопытства:
- Откуда он тебя знает так близко?
- А... Старинная история... Мы знакомы еще по планеризму...
Мария Николаевна, мать Сергея Павловича, рассказывала, что в детстве он рано научился читать, любил рифмовать и сочинял стихи. С трехлетнего возраста она воспитывала в мальчике волю и смелость. Когда он забывал в саду игрушки, а уже спускалась темнота, мать посылала его за ними одного и говорила:
- Я побуду здесь, не бойся.
И он бежал.
Однажды утром она ужаснулась: деревянной саблей он порубил все георгины. Это, пробегая в темноте по саду, он защищался "от врагов" и рубил им головы.
Учился он хорошо. После школы поступил в Киевский политехнический институт; затем перевелся в Москву - в МВТУ.
Восемнадцатилетним студентом в Киеве Сергей Королев давал уроки по математике. Об этом вспоминает Владимир Константинович Грибовский, который был тогда военным летчиком-истребителем в киевской авиачасти и жил в общежитии военных летчиков. Там он и познакомился с юным Королевым, который готовил к поступлению в Академию воздушного флота летчика Павлова. Поступить в академию Павлову так и не удалось, хотя был он способным человеком, большой энергии. Переведенный вскоре в Оренбург, Павлов построил там небольшой одноместный самолет-моноплан с мотором "Люцифер" в 100 лошадиных сил, испытал его и прилетел на нем в Москву. Самолет привлек внимание специалистов, но при одном из демонстрационных полетов, выполняя пилотаж на небольшой высоте, Павлов разбился насмерть.
