Даниил Аль - Хорошо посидели!
Я тогда не догадался, что он имеет в виду. Но Учватов знал, что говорил. Все оказалось очень просто. Протащить мою тележку с укрепленными на ней жгутом железными банками с кинокартиной на крыльцо вахты, а затем по узкому коридорчику, отгороженному застекленной сверху перегородкой, за которой сидели дежурные надзиратели, было невозможно. Увидевший меня с крыльца надзиратель, вернулся через вахту в зону с ключом от ворот. Он распахнул их с внутренней стороны. Я въехал через ворота так, как обычно въезжали машины и бочки водовозов. Держать ворота открытыми, ради обнюхивания меня на предмет запаха водки, надзиратель не стал. Таким образом, кинокартина, которую я привез, и в самом деле спасла меня от больших неприятностей — лишения пропуска в один из первых дней после его получения. При этом я безусловно лишился бы и должности завклубом. Да и на прежнюю работу пожарного навряд ли вернулся бы. Словом, пронесло.
Впредь я, конечно же, был более благоразумен и более опытен. Приходя в кинобудку за кинокартинами, я больше никогда там не выпивал. Ради первого знакомства уж пришлось, а больше, как говорится, ни-ни.
Чтобы закончить сюжет о кино, расскажу еще о двух деталях.
Когда бы ни въезжал я со своей тележкой и с кинокартиной в ворота зоны, особенно летом, когда на «главной улице» находилось много людей, всегда обязательно и неизменно происходило одно и тоже.
Кто-то из блатных подбегал или кричал издалека — «Какое кино?» И тут же сам себе отвечал: «Батька Махно показывает … в окно!»
Этот вопрос-ответ мог повторяться и не раз на всем протяжении дороги от ворот до дверей клуба. И несмотря на то, что сам вопрос, равно как и ответ на него, были хорошо известны, их повторение каждый раз вызывало искренний смех, а то и хохот оказавшейся вблизи блатной и приблатненной публики. Эта «шутка» досталась более позднему, уже послевоенному времени от эпохи черно-белого кино. На экранах всей страны крутили тогда знаменитую картину «Красные дьяволята», в которой четверка лихих комсомольцев-кавалеристов (в их числе — девушка и негр), изобретая всевозможные хитрости, героически громила отряды батьки Махно и других, воевавших против советской власти атаманов. И батька Махно, и его сподвижники изображались в той картине и в ее продолжениях крайне карикатурно, что поспособствовало рождению соответствующего юмора.
Мне представляется интересным и такое наблюдение, которое удалось сделать уже во время демонстрации кинофильмов нашему лагерному контингенту.
На лагпункте по официальной статистике содержалось примерно восемьсот политических — «социально далеких», и примерно около двухсот уголовников, то есть «социально близких».
Во время киносеансов политические и нормальные люди из числа бытовиков сидели молча. Уголовная публика и приблатненная молодежь, так называемая шобла, бурно реагировала на все, что происходило на экране. То и дело возникал шум. Раздавался свист, слышались «комментарии». Особенно возбуждали эту публику лирические сцены и кадры, в которых герои — мужчина и женщина — обнимались и целовались. В эти моменты из всех концов зала неслись выкрики. В основном — практические советы герою, как ему дальше и прямо сейчас поступать с героиней.
Но однажды произошло чудо. Шел английский фильм «Мост Ватерлоо». Поначалу из зала раздалось несколько выкриков. В общий шум они, однако, не переросли. Фильм шел в тишине. И вот финал. Герой и героиня целуются на мосту Ватерлоо. Целуются долго и страстно. Им предстоит расставание. Он отправляется на фронт. Как только герои начали целоваться, из зала раздался мальчишеский возглас: «Давай! Начинай!..»
И сразу же на него зашикало несколько приглушенных голосов: — Заткнись, сученок! Замри, гад!..
Фильм закончился в полной тишине. Зажегся свет. Зрители еще несколько минут сидели молча.
Потом мы с моими клубными товарищами еще долго обсуждали и фильм и совершенно неожиданную на него реакцию наших блатных. Все мы сошлись на мысли: настоящее искусство доходит до всех. Трогает иногда самые загрубевшие сердца и души.
Концерты на женском лагпункте
Поездки нашей клубной концертной бригады на женский лагпункт были новшеством, которое могло прийти в наш строго режимный лагерь только в результате двух, далеко не равнозначных, но для данного случая одинаково важных обстоятельств: смерть Сталина и появление Мамы Саши. Так или иначе, это было нечто, казавшееся прежде совершенно невозможным чудом.
Чтобы лучше понять и оценить значение этих нечастых поездок — раза два-три в год, по случаю больших праздников, — следует хотя бы кратко рассказать об отношениях между мужчинами и женщинами в обычной для лагеря режимной обстановке.
Назову основные варианты, в которых бытовали эти отношения.
Один из них свидания с женами, приезжающими на свидание.
Свидания происходили в специально отведенной для этой цели комнате, на вахте. Нередко там встречались одновременно две, а то и три пары. Они рассаживались в обнимку по разным углам комнаты и разговаривали. Пары по очереди выходили в коридорчик, гасили там свет и располагались на полу. Никакой мебели в этом коридорчике не было. Подушкой служил ватник мужа, одеялом — пальто жены.
Приезжающие на свидания жены останавливались в ерцевской гостинице. Затем шли в спецотдел Управления лагеря и получали разрешение на одно, два или три свидания. Непросто было получить разрешение на свидание тем женам, которые развелись со своими репрессированными мужьями в интересах сохранения работы или страха перед высылкой из Москвы или Ленинграда. Как правило, разрешение им все-таки давали. Но, бывало, что и отказывали. Несчастной женщине оставалось тогда только одно: постоять у вахты и передать мужу привезенные продукты или какие-то вещи через входившего в зону бесконвойника, либо упросить сделать это какого-нибудь надзирателя. Свидания с родственниками были, естественно, редким делом. Приезжать издалека было непросто. Да и разрешения на частые свидания не давали.
После получения пропуска мое положение улучшилось и в отношении свиданий с женой. Приезжая в Ерцево, она останавливалась теперь в доме добрейшей семьи Степаковых, куда я, выйдя из зоны, приходил. Однажды она приехала не одна. Привезла с собой сына, которого я не видел со времени предэтапного свидания в тюрьме. Теперь ему шел уже пятый год, и он смог впервые осознанно познакомиться со своим отцом. Надо ли говорить о том, как радостно было мне впервые увидеть своего «повзрослевшего» сына, с выражением читавшего стихи и басни и, помнится, умевшего даже читать свои детские книжки.
