Андре Агасси - Откровенно. Автобиография
Когда задача упрощается, она кажется более достижимой, хотя автоматически превращает меня в неудачника. Я начинаю бить слева, использовать свои сильные удары. В публике смятение: здесь от меня давно не видели хорошей игры. Надо сказать, я сам в недоумении.
Второй сет похож одновременно на уличный бой, матч по рестлингу и дуэль на расстоянии пятидесяти шагов. Скиллари не сдается, но я зубами выгрызаю у него преимущество — 7–5. Затем случается невероятное: выигрываю третий сет. Чувствую надежду, заполняющую меня с ног до головы. Смотрю на Скиллари — его надежда уже покинула. На его лице — ни следа эмоций. Один из самых подготовленных спортсменов на турнире, он не в состоянии заставить себя сделать рывок. С ним покончено. В четвертом сете играю на добивание и неожиданно ухожу с корта с самой невероятной победой в моей карьере.
Уже в отеле, весь покрытый пылью, говорю Джилу:
— Ты видел, как корчился этот крутой спец? Мы заставили его корчиться, Джил!
— Я видел.
Лифт в отеле небольшой, места в нем хватает на пять человек нормального телосложения — или на меня и Джила. Брэд пропустил нас вперед. Я нажал кнопку. Мы прислонились к стенкам — каждый в своем углу. Чувствую его взгляд.
— Что случилось?
— Ничего.
Он все так же не сводит с меня глаз.
— В чем дело, Джил?
— Все в порядке, — улыбается он и повторяет: — Все в порядке.
Во втором круге я вновь выступаю без белья. (Я больше никогда не надеваю белье на корте. Если что-то срабатывает, не стоит это менять.) Играю с французом Арно Клеманом. Выигрываю первый сет 6–2 и веду во втором. Моего соперника, кажется, укачало, он будто спит на ходу. Но затем просыпается и выигрывает второй сет. А следом — третий. Как так получилось? Подаю при счете 4–5 в четвертом сете, 0-30. Я в двух очках от того, чтобы вылететь с турнира.
«Два очка, — только и думаю я. — Два очка».
Он бьет справа — мощный, победный удар. Я подхожу к линии, проверяю место падения мяча. Аут. Обвожу ракеткой место падения. Линейный судья подбегает для проверки. Он изучает место, словно Эркюль Пуаро, затем поднимает руку. Аут!
Если бы мяч попал в линию, мой противник заработал бы тройной матч-пойнт. Вместо этого счет становится 15–30. Согласитесь, есть разница. А что, если?..
Но я приказываю себе не думать о всяческих «если». «Андре. Отключи разум!» Две минуты я показываю лучшую свою игру. И мне удается удержаться. У нас по пяти.
Клеман подает. Будь на моем месте другой игрок, он бы добился преимущества. Но сейчас я — сын своего отца. Я отлично отбиваю чужие подачи. Не пропускаю ни единого мяча. Затем начинаю гонять его с одного края корта на другой, взад и вперед, пока язык не вываливается у него изо рта. Когда он — а с ним и зрители — уже уверены, что я не смогу загнать его сильнее, усиливаю нажим. Он мечется, как метроном. И вот — с ним покончено. Он клонится вперед, будто подстреленный в голову. У него начинаются судороги. Он зовет врача.
Я отбираю подачу и легко выигрываю четвертый сет.
В пятом побеждаю со счетом 6–0.
В раздевалке Брэд болтает сам с собой, со мной, с каждым, кто готов слушать:
— У него задняя шина лопнула! Видели? Шина — в клочья!
Журналисты спрашивают, считаю ли я своей удачей то, что у Клемана начались судороги.
— Удачей? Мне пришлось немало потрудиться ради этих судорог.
В отеле я вновь поднимаюсь в маленьком лифте вместе с Джилом. Лицо у меня покрыто земляной пылью, ею же забиты глаза, уши и рот, пропитана одежда. Я смотрю вниз. Никогда не думал, что грунт Ролан Гарроса, высыхая, так походит на кровь. Стараюсь хоть немного очиститься и вдруг замечаю, что Джил вновь внимательно смотрит на меня.
— Что случилось?
— Ничего, — отвечает он, улыбаясь.
В ТРЕТЬЕМ КРУГЕ я играю с Крисом Вудраффом. Я встречался с ним лишь однажды, в 1996-м, именно здесь — и проиграл. Это было кошмарное поражение. В тот раз я втайне считал, что у меня есть шанс на победу. Теперь с самого начала знаю, что одержу верх. Не сомневаюсь, что сегодня будет сервирована моя хорошо охлажденная месть. Я побеждаю 6–3, 6–4, 6–4 на том же корте, где он когда-то разгромил меня. О корте позаботился Брэд. Он хотел, чтобы я все вспомнил, чтобы этот матч всколыхнул давнюю обиду.
И вот я в шестнадцатом круге Открытого чемпионата Франции — впервые с 1995 года. Моя награда — Карлос Мойя, защищающий свой чемпионский титул.
— Не переживай, — утешает Брэд. — Да, Мойя чемпион, он хорош на грунте, но ты можешь выиграть время. Загоняй его, стой перед задней линией, бей по мячу рано, дави на него. Старайся бить под левую руку, но, если бьешь под правую, пусть в этом будет смысл и сила. Не просто бей — вколачивай изо всех сил. Пусть он почувствует твою хватку.
В первом сете хватку демонстрирует Мойя. Я проигрываю. Во втором запарываю две подачи. Я не могу перехватить инициативу. Не следую рекомендациям Брэда. Смотрю на нашу ложу. Брэд кричит: «Давай! Работай!»
Так, начнем сначала. Задаю жестокий ритм, мурлыча про себя: «Беги, Мойя, беги!» Заставляю его наматывать круги, вынуждаю пробежать целый бостонский марафон. Я выигрываю второй сет. Трибуны ликуют. В третьем заставляю Мойю бегать больше, чем трех своих последних соперников вместе взятых, и вдруг, неожиданно, он сдается. Он не хочет продолжать.
В начале четвертого сета я лучусь уверенностью. Прыгаю, чтобы Мойя видел: у меня еще полно сил. Он видит — и вздыхает. Я добиваю его и мчусь в раздевалку, где мы с Брэдом победно сдвигаем кулаки, да так, что моя кисть чуть не ломается.
В лифте отеля Джил вновь внимательно смотрит на меня.
— Джил, в чем все-таки дело?
— У меня есть предчувствие.
— Какое?
— Мне кажется, ты близишься к столкновению.
— С чем?
— С судьбой.
— Я, вроде, не верю в судьбу.
— Увидим. Нельзя разжечь огонь под дождем…
У НАС ДВА СВОБОДНЫХ ДНЯ, чтобы отдохнуть и подумать о вещах, не связанных с теннисом. Брэд узнал, что в нашем отеле живет Брюс Спрингстин, приехавший в Париж с концертом, и теперь предлагает сходить послушать артиста. Он заказывает три места в первом ряду.
Сначала мне не кажется, что идея отправиться развлекаться в город столь уж хороша. Но по всем каналам идут новости о чемпионате, а это не способствует подъему настроения. Вспоминаю, как кто-то насмехался надо мной за участие в местных турнирах, сравнивая со Спрингстином, которому вдруг вздумалось сыграть в местечковом баре.
— Хорошо, — соглашаюсь я. — Пойдемте, послушаем Босса.
Мы с Брэдом и Джилом входим в зал за несколько секунд до появления Спрингстина на сцене. Пока бежим по проходу, кто-то из зрителей узнает меня, показывает пальцем, выкрикивает: «Андре! Вперед, Андре!» Несколько человек подхватывают крики. Мы плюхаемся на свои места. Прожектор шарит по толпе — и вдруг останавливается. Наши лица появляются на гигантском экране над сценой. Толпа ревет, скандируя: «Вперед, Агасси!» Шестнадцать тысяч человек — столько же, сколько вмещает Ролан Гаррос, — поют, топают ногами. «Вперед, Агасси!» Эта фраза, выкрикиваемая тысячами глоток, обретает скачущий ритм детской считалки: там-парам-парам-парам. Эти крики заразны: вот уже и Брэд присоединился к кричащим. Встаю, кланяюсь. Я польщен. Вдохновлен. Я был бы не против, если бы следующий матч начинался здесь и сейчас. Вперед, Агасси!
