Сергей Чупринин - Признательные показания. Тринадцать портретов, девять пейзажей и два автопортрета
«Решение баллотироваться в президенты, — пишет на страницах “Независимой газеты” главный редактор журнала “Странник” Сергей Яковлев, — стало бы, возможно, самым героическим и самоотверженным поступком в жизни Солженицына… Народ должен найти способ объявить ему свое желание (путем сбора подписей, через прессу, через выборных делегатов и т. п.). Не может быть, чтобы такой человек, как Солженицын, отказался протянуть своей родине в критическую минуту руку помощи и наблюдал со стороны ее предсмертные судороги» (27 апреля 1993 г.).
Сбудется ли?
Надеюсь, что вряд ли. Но вот появление последовательных, истых, твердокаменных «солженицынцев» у кормила нашей представительной власти, народного образования, культуры, системы жизнеобеспечения средств массовой информации могу вообразить без усилия. Да и всякий, должно быть, с легкостию представит, что станется, например, с нашим безалаберным телевидением, если оно будет отдано вдруг в монопольное владение тем, кто благородно и бескорыстно взыскует религиозного преображения России, зовет соотечественников к соборному покаянию и самоотречению, хлопочет о национальных приоритетах, а в искусстве XX века видит исключительно власть тьмы.
Еще и задумаешься: что благодетельнее для культуры — жить, как нынче, без царя в голове или с царем — но требовательным и суровым, будто ветхозаветный пророк.
Общее благо, каким оно рисуется мысленному взору заступников народных, может быть, и будет достигнуто, зато заботы о благе частном, об интересах и правах индивида явно придется ввиду их несвоевременности и избыточности отложить в долгий ящик.
Во всяком случае, я никак не исключаю того, что либералы в России вновь упустят свой исторический шанс.
Что делать? Они (мы) словно бы запрограммированы на поражение — уже потому хотя бы, что в отличие от своих влиятельных соперников либерализм и не зовет к общему делу и не обещает общего блага, в чем не без неприятного изумления уже смогли удостовериться российские граждане на отдаленных подступах к либеральной экономике, либеральной свободе слова и морали, либеральной структуре внешнеполитической и внешнеэкономической деятельности, либеральному судопроизводству и т. д., и т. п.
Либерализм рассчитан на одиночек.
И рассчитывать он может тоже только на одиночек.
Сила и притягательность либерализма в единственном: в том, что он создает свободный рынок возможностей — быть богатым, быть знаменитым, быть счастливым, быть верующим или неверующим, быть своевольным, быть похожим на самого себя — только и всего.
Тот, кто сумеет воспользоваться открывшимися возможностями, возблагодарит и поддержит либеральные реформы.
Тому же, кто не сумеет, придется (уже, увы, пришлось) затягивать пояс потуже — до той поры, пока либеральное общество соберется с силами и средствами, чтобы пригреть сирых и убогих, дать опору тем, кто сам не в состоянии ее найти.
Звучит жестоко?
Зато правдиво…
Я ведь не агитационную статью пишу и не в либералы вербую. Мне важно объяснить, почему демократические преобразования поддержал весь народ, поскольку весь народ в них кровно заинтересован, а либеральное их развитие находит пока поддержку только у части творческой интеллигенции и у мыслящих предпринимателей, то есть только у тех, для кого свобода художественного или экономического творчества является первоочередным условием нормальной жизни.
И второе.
Мне важно объяснить, почему, с одной стороны, либеральные реформы получат хоть какой-то шанс только в том случае, если их будут проводить без задержек и проволочек, а с другой, почему необратимыми эти реформы станут лишь в итоге долгой-долгой, постепенной-постепенной инфильтрации либеральных стандартов в российскую реальность и в российскую ментальность, — очень может быть, что и по классической национальной схеме: шаг вперед, два шага назад.
Так что же нам: век свободы не видать?
Возможно. Но… Глаза боятся — руки делают, и если на что-то и могут надеяться слабосильные, амбициозные, жалкие российские либералы, то исключительно на самих себя.
На свою способность просвещать.
На свою готовность не унывать.
На собственный жизненный пример, наконец, ибо, как показывает отечественный опыт, можно жить в нелиберальном обществе — и быть либералом.
«Знамя», № 7, 1993
Признательные показания
На свои первые, еще не заработанные, а полученные в подарок ко дню рождения деньги, я купил книжку — ею оказался сборник повестей и рассказов кабардинского писателя Хачима Теунова.
В четырнадцать лет купил первую поэтическую книжку — ею, до сих пор храню, стала «Нежность» Евгения Евтушенко, тут же заученная наизусть.
В шестнадцать — первую литературно-критическую, как помнится, про современную поэму, и годы прошли, прежде чем я подружился с автором этой книжки (а вернее, брошюры) Геннадием Красухиным.
Таким образом — если учесть, что лет с двенадцати я в районной библиотеке прилежно конспектировал черные тома «Большой советской энциклопедии», выбирая те статьи, что про литературу, — участь моя была решена.
Конечно, литература. Конечно, русская. И — в ней — критика. Критика поэзии, по преимуществу. Хачим Теунов при этом, понятное дело, как-то провисает, свидетельствуя скорее о том, что рядовому необученному покупателю могло предложить местное сельпо, но тем не менее…
Я до сих пор уверен, что перечень первых самостоятельно добытых книг не меньше говорит о литераторе, чем перечень книг, им самим впоследствии написанных.
У меня, во всяком случае, так. И, взяв исповедальную ноту, тут же признаюсь, что участи на жизнь не хватило.
Стихи до сих помню километрами — но, как правило, те, что вошли в сознание лет до тридцати, и в этом смысле межировская фраза «До тридцати поэтом быть почетно…» имеет отношение, видимо, не только к производителям, но и к читателям стихов. Все, что прочел потом, могу оценить, принять, но… без прежней уже воспламененности и прежних сосредоточенных поисков избирательного сродства, так что не прочтенный вовремя Георгий Иванов так и не потеснил во мне Владислава Ходасевича, а написанное Юнной Мориц или Андреем Вознесенским в последние десятилетия не отменило сладостных воспоминаний о том, как читались, немедленно врезаясь в память, «Лоза» и «Дубовый лист виолончельный». Так что о поэзии я сейчас почти не пишу. И читаю, чтобы для души, из современных, появившихся (для меня) в последние двадцать лет поэтов, очень уж немногое — разумеется, Геннадия Русакова, конечно, Кибирова и Гандлевского, естественно, Льва Лосева, Елену Фанайлову, может быть, еще трех-четырех, вряд ли больше, поэтов.
