Рене Кастр - Бомарше
„Вы даже не подозреваете, — заметил в ответ автор, — насколько точно ваше сравнение; у писателей и красоток частенько бывает одинаковая судьба: и тех и других забывают сразу же, как только они сдались. Острое и всепоглощающее любопытство, которое вызывает еще не прочитанное произведение, чем-то сродни страстному любовному желанию. Получив вожделенное, вы заставляете нас краснеть из-за того, что нам не достало прелестей, дабы привязать вас к себе.
Будьте же справедливы или ничего не требуйте. Наша участь — труд, ваша — стремление насладиться им, но ничто не может смягчить ваше отношение к нам. Слыша ваши несправедливые оценки, мы чувствуем себя, словно те самые красотки! Во всех других ситуациях виновные стараются вести себя как можно скромнее, здесь же достается без вины виноватым, которые не смеют и глаз поднять; но (добавил молодой автор) дабы сходство было совсем полным, я, предвидя последствия своего шага и проявляя непоследовательность и бесхарактерность, словно красотка, уступаю вашим уговорам и прочту вам сейчас свое произведение“.
И прочел, и гости раскритиковали его; сейчас я сделаю то же самое, что сделал этот молодой писатель, а вы сделаете то, что сделали его слушатели».
Такая моральная подготовка обеспечила еще больший успех первым чтениям пьесы, после которых Бомарше вдруг спрятал рукопись в ящик стола, лицемерно заявив, что не считает себя вправе далее предавать гласности произведение, вызвавшее осуждение короля, ибо это было бы оскорблением последнего. Если публика действительно хочет ознакомиться с этой пьесой, то нужно получить на то разрешение Его величества.
Все эти маневры еще больше разжигали любопытство публики. В ноябре 1781 года императрица Екатерина II прислала во Францию директора своих театров г-на Бибикова за текстом пьесы, чтобы поставить «Женитьбу Фигаро» в России; поскольку Бомарше хотел, чтобы ее премьера состоялась именно в Париже, он отказался от предложения императрицы, но, возможно, в знак признательности, устроил чтения пьесы для наследника российского престола великого князя Павла, прибывшего в Париж под именем графа Северного. Эти чтения получили широкую огласку в связи с тем, что высокопоставленный гость и его супруга выразили пожелание, чтобы «Женитьба Фигаро» была наконец представлена публике. Бомарше передал эту августейшую просьбу шефу полиции Ленуару, посетовав на полученные ранее отказы на все подобного рода ходатайства: «Все это так сильно смахивает на личное преследование, что я умоляю вас открыть мне наконец, что за этим кроется». Говоря это, Бомарше лукавил, поскольку прекрасно знал причины гонения на пьесу: помимо неодобрения короля существовало еще неодобрение парламента, вменявшего автору в вину то, что прототипом для одного из персонажей пьесы — Бридуазона драматург избрал Гёзмана, желая выставить на посмешище весь судейский корпус и бросить тень на само правосудие.
Что касается Фигаро, популярного еще со времен «Цирюльника», то власти обвиняли его в том, что он слишком живо и остроумно изображал «в ливрее Фронтена и куртке Арлекина прячущееся за веселостью и природным лукавством глухое раздражение, которое вызывали у него родовитость и богатство, демонстрируя, как слуги могут взять верх над господами, а хитрость одолеть силу».
Кое-кто из напуганных противников комедии предчувствовал (и, видимо, не без оснований), что, если вовремя не обуздать мятежный дух, он выйдет из повиновения: если устои общества будут безнаказанно высмеиваться и подрываться, правящие классы в один прекрасный день лишатся всех своих привилегий. Что и случилось, но эти последствия, кем-то угаданные заранее, а чаще выведенные a posteriori, отнюдь не отражали истинных намерений Бомарше; здесь уместно еще раз повторить, что у автора «Женитьбы» никогда и в мыслях не было изменять существующий общественный порядок, наоборот, он всегда стремился упрочить в его рамках свое собственное положение. Разбогатев и приблизившись к власти, которая временами даже оказывала ему поддержку, пусть и новоявленный дворянин, но все равно человек привилегированного круга, Бомарше не видел никакой выгоды в ниспровержении того строя, которому он был обязан своим благополучием.
Так и не сломив сопротивления своих оппонентов, все время державшихся в тени, Бомарше решил призвать на помощь друзей. В 1782 году группе придворных, тон в которой задавали герцогиня де Полиньяк, герцог де Фронсак и граф де Водрей, удалось добиться того, что пьесу повторно направили на заключение цензуре. Но новым цензором был назначен академик Сюар, люто ненавидевший Бомарше; поскольку министр юстиции Миромениль запретил автору отдавать пьесу в печать до тех пор, пока не будет заключения цензора, Сюар усмотрел в этом распоряжении министра желание вообще запретить пьесу и составил о ней неблагоприятный отзыв.
Итак, пьеса по-прежнему осталась под запретом, но Бомарше обнародовал из нее романс Керубино, и тот вскоре был у всех на устах.
Спустя некоторое время назначили новую экспертизу пьесы, теперь уже не для театра, а для самого двора. Граф д'Артуа присоединился к группе сторонников Бомарше и добился у короля разрешения поставить «Женитьбу Фигаро» в Версале для узкого круга избранных лиц силами актеров-любителей. Чтобы направить их игру в нужное русло, для участия в спектакле пригласили и профессионалов из «Ко-меди Франсез»: м-ль Конта должна была играть Сюзанну, м-ль Ремон — Керубино, м-ль Сенваль-младшая — графиню Альмавива, а роль графа была отдана Моле. Превиль — исполнитель Фигаро в «Севильском цирюльнике» — на этот раз согласился сыграть Бридуазона, уступив главную роль Дазенкуру.
Репетиции начались в полнейшем секрете, но потом на них допустили кое-кого из любопытных; премьеру спектакля на сцене «Меню-Плезир», на которую был приглашен строго ограниченный круг самых привилегированных особ, назначили на 13 июня 1783 года. В этот день счастливые обладатели приглашений с самого раннего утра начали собираться у дверей театрального зала. Наконец двери распахнулись и зрители заняли свои места. Но занавес на сцене так и не поднялся. В последний момент Людовик XVI запретил постановку. Этот несчастный монарх вновь неуклюже продемонстрировал свойственные ему нерешительность и противоречивость, которые еще сослужат ему недобрую службу. «Разочарование вызвало такое недовольство, — вспоминала г-жа Кампан, — что слова „угнетение“ и „тирания“ никогда, даже в канун крушения трона, не произносились с большей страстью и гневом, как в тот час».
Королевский запрет in extremis (в последний момент) окончательно вывел Бомарше из себя, и он публично заявил, «что поставит свою пьесу вопреки желанию короля и, если потребуется, даже на клиросе Нотр-Дам».
