Эммануил Казакевич - Дом на площади
— Где это вы все достаете? — спросил Воронин. — Я и сам хочу найти для подполковника какую-нибудь машину получше.
— Что подполковник? — засмеялся Воробейцев. — Он этим мало интересуется. Уж кому-кому, а ему легко заполучить все, что угодно. Могу подыскать для него. Я сегодня вечером буду в одном месте, спрошу.
— Ловкач, — сказал Воронин, когда Воробейцев ушел.
Поевши, Воронин вышел на улицу. Его ожидала машина, так как по поручению командира взвода ему надлежало ехать в Альтштадт. У фонаря стоял Кранц.
— Ну что, поедешь со мной? — спросил Воронин.
— Хорошо, — сказал Кранц.
Они сели в машину и поехали. А так как машина, на которой они ехали, — старый "вандерер", — стучала и грохотала, Воронин вспомнил о разговоре с Воробейцевым и сказал:
— Пора машину сменить. Неудобно коменданту на такой ездить.
— Полиция может подобрать подходящую машину для господина коменданта, — сказал Кранц. — Скажите господину Иосту.
— Капитан Воробейцев раздобыл красивую спортивную машину. И где он все достает?
Кранц сразу понял, где Воробейцев достал эту машину. Сегодня рано утром он встретил Воробейцева выходящим из квартиры Меркера. Кранц вел с Меркером кое-какие коммерческие дела, был у него маклером, исполнял мелкие поручения, но Меркера не любил и знал о нем — хотя никому об этом не рассказывал — немало компрометирующего еще с гитлеровских времен. То, что советский офицер, по-видимому, ночевал у Меркера, покоробило Кранца. Особенно удивился он, когда попал к Меркеру в квартиру и обнаружил, что там находились два американца и один чужой немец, нездешний, явный баварец, судя по акценту.
Кранц подумал, что не его дело и что вольно капитану Воробейцеву якшаться с кем угодно. В отличие от Воронина или от подполковника Лубенцова Кранц не считал коммерческие дела чем-то предосудительным. Но он знал, что они, Воронин и Лубенцов, так именно считают. Он прекрасно знал, с какой щепетильностью "подполковник Давай" относится к этим делам. Поглядев с боку на маленькое лицо Воронина, на его узкие татарские глазки под иссиня-черными, тоже узкими бровями, Кранц решил про себя, что надо предостеречь комендатуру.
На этот счет у него были свои мысли. Он желал русским добра. Ему хотелось, чтобы немцы думали о России хорошо. Он вряд ли вкладывал в это свое желание какой-либо особый политический смысл. Частная жизнь капитана Воробейцева, о которой Лаутербург кое-что знал, коробила Кранца, хотя многим немцам здесь она казалась естественной и вполне человеческой. Естественной она, пожалуй, казалась бы и Кранцу, если бы он не мог читать русских газет и книг и если бы не знал Лубенцова и Воронина. А он знал их, и гораздо лучше, чем они предполагали. Он вообще многое знал.
Может быть, русские даже сами того не понимали, насколько они на виду. Когда кто-нибудь из немцев высказывался против русских, он обязательно упоминал капитана Воробейцева в том смысле, что вот они, русские, говорят про социализм и кичатся социализмом, построенным у них, а если взглянуть на них повнимательнее — вот хотя бы на того же капитана Воробейцева, — сразу видишь цену словам.
Хорошее всегда сокровеннее плохого, оно не так заметно, как плохое.
Перебрасываясь с Ворониным односложными замечаниями, Кранц не решился сказать ему что-либо в присутствии немца-шофера, который немного понимал по-русски. Разговор шел вполне нейтральный.
— Как тебя зовут? — спросил Воронин.
— Пауль.
— А!.. Пауль Кранц, значит?
— Да. Это по-русски Павел.
— Ну? Неужели? Как? Значит, немецкие имена переводятся на русский?
— Да. Почти все.
Воронин страшно заинтересовался.
— А Иван как по-немецки?
— Иоганн. Ваня — это Ганс по-нашему.
— Ну?… А твоего отца как звали?
— Томас.
— А по-русски?
— Фома.
Воронин расхохотался.
— Значит, тебя зовут Павлом Фомичом?
— Да, — улыбнулся Кранц. — Так меня жена звала.
— А меня как зовут по-немецки?
— Деметриус.
— Похоже, но потруднее, еле выговоришь. А Екатерина Федоровна как будет по-вашему?
— Катарина. А Федор — Теодор.
— Вот тебе раз!
Так они болтали до приезда в Альтштадт. И только здесь, возле склада, где Воронин получал продукты для своего взвода, Кранц как бы невзначай сказал Воронину о "коммерческих связях" Воробейцева с черным рынком, который имелся в Лаутербурге, как и повсюду.
Брови у Воронина на мгновенье поднялись, потом снова встали на свое обычное место.
— А может, у него служба такая, — сказал он спокойно. — И нечего вам, Павел Фомич, мешаться не в свои дела.
Кранц обиделся и всю обратную дорогу сидел молча, хотя Воронин то и дело пытался заговорить с ним, — конечно, не о Воробейцеве, а вообще о разном, главным образом об именах.
В Лаутербурге Воронин остановил машину возле домика коменданта и вынес Кранцу несколько пачек сигарет. Но хотя Кранц был завзятым курильщиком и наверняка нуждался в куреве, он на этот раз наотрез отказался взять сигареты и быстро ушел. Воронин долго смотрел вслед Кранцу. Потом он поглядел на сигареты и сделал вывод, что предупреждение Кранца имеет гораздо большее значение, чем ему показалось вначале.
Второе предупреждение последовало из совсем неожиданного источника.
На следующий день отправлялся в Советский Союз эшелон с репатриантами. Ксения пошла на станцию провожать своих товарищей и подруг, со многими из которых провела вместе несколько страшных лет. Лубенцов поручил Чохову представлять на проводах комендатуру. Подходя к эшелону, Чохов издали увидел Ксению, стоявшую в кружке отъезжающих девушек и парней, среди которых выделялась широкая фигура одноногого.
Чохов покосился на них, но не подошел, а медленно двинулся по перрону, заходя то в один, то в другой вагон, проверяя, все ли тут в порядке. К нему обращались разные люди с жалобами то на то, то на другое. Он выслушивал их, потом шел за ними в вагоны, чтобы проверить жалобы. Ехали тесно, хотя один вагон, задний, был никем не занят и почему-то заперт. Чохов велел открыть этот вагон, и люди, не имевшие места, быстро заняли его.
Возвращаясь с хвоста поезда к его голове, Чохов увидел, что одноногий и Ксения отделились от остальных и медленно идут у самой стены вокзала, причем одноногий положил большую руку на плечо Ксении. Они говорили вполголоса и, видимо, были очень заняты своим разговором. Чохов испытал щемящее чувство ревности. Он посмотрел на них только однажды, но ему казалось, что он навеки запомнит эти два лица, чуть склоненные к земле. Оба были серьезны. Одноногий говорил. Ксения молчала, слушала.
