Михаил Пришвин - Дневники 1920-1922
А что получается?
Вижу большую дорогу нашей печальной страны, и по ней едет обоз, впереди на солнце блестят кресты церквей, звонят к обедне; мужики звон не пропустили, перекрестились, но и заметили, что из города навстречу им бежит собачья свадьба, и один, подумав, сказал: «Кобели за сукой бегут, а мы, братцы, за какою сукой бежим?»
И я тоже спрашиваю вас об этом, братья писатели, за какою сукой бежим?
24 Декабря. Христос как данное из пережитого, церкви, родины, культуры, семьи — что это? Слова матери: «Не знаю, а мне кажется, Христос был очень хороший». Клавд. Вас. сказала: «А мне кажется, что нет лучше… что может быть лучше русского человека? ха-ар-рроший человек». В этом Христе все, что привыкло, смирилось, помирилось, сошлось в чем-то, тут много жалости, сострадания, милостыни и «по человечеству».
Импровизатор Зубакин Борис Михайлович:
А там, на севере, олени
Бегут по лунному следу,
И небеса в своих коленях
Качают нежную звезду.
25 Декабря. Именины Разумника — читал ему «Раба».
Зеркало — все погубило: какая-то надмирная женщина (звезда) — одна, она родная, но она и надмирная, это не просто женщина, женщина с кривыми чертами лица, и только глаза прекрасные — женщина, товарищ и друг, а если просто женщина, за которой ухаживаешь и которая достается на счастье этой жизни, — тут зеркало и губит: ты не такой, как все, и она тебе не достанется!
26 Декабря. Читали изумительную пьесу В. Гиппиуса. Мысль ее: путь человеческого рода, начиная от семени Авраамова, движется жертвою: человек жертвует и тем продолжается. Самое близкое человеку, его любовь, приносится в жертву Богу, и за то род продолжается по пути создания существа, которое в состоянии всем пожертвовать и соединить в духе с Богом весь род человека и тем кончить путь. От времени Авраама автор пересматривает материалы жизни в двух образах: св. Девы и жены. Так он подходит к Иосифу Прекрасному, который поддается соблазну, обрывает жертвенное излияние семени, насыщает народ хлебом и становится не рабом Божиим, а вождем материальных вожделений народа. Это произведение — первая (единственная) попытка стать на вершину пирамиды современности и так посмотреть sub specie aeternitātis[17]
Мистерия была прочитана в обществе людей, бесконечно потерявших всякое религиозное чувство, совершенно растерявшихся, заблудившихся своей эмпирической индивидуальностью, разбитой, разорванной на клочки жизнью. Были такие, что дико рычали, как собаки, воющие на луну от тоски, рычат, когда слышат приближение шагов человека. Были ученые, смиренно ломавшие голову над решением какой-нибудь трудной шарады. Были самодовольные московские, которым нужно, чтобы вынь да в рот подай.
В этой вещи все изумительная, сила чувства, интеллект, талант, мастерство, и только нет чуда такого, чтобы мы, мертвые, пробуждались. Рев этих мертвых был так силен, что и меня заразил, и негодование кипело у меня в душе — на кого, на что? Я не знаю.
Любовь к девушке длинно-томительная окончилась совокуплением, и девушки больше не стало. А любовь к женщине, случайная, короткая, превратилась в настоящую любовь на всю жизнь, потому что понравилась, захотелось еще к ней прийти, привязалось, и стало жалко бросить друга.
Разумник любит в Мстиславском перманентного революционера, то есть человека, который сегодня говорит «нет», и завтра «нет», и послезавтра «нет», и никогда не складывает это «нет» в сумму. «Нет!» — чтобы на нем отдохнуть и повластвовать.
Я влюбляюсь, Разумник любит, Мстиславский не любит, поэтому: я — художник, Разумник — моралист, Мстиславский — революционер (редакция «Основ»).
А Ольга Форш — чумичка и кривляка.
Власть является у людей, когда они делают не свое дело (заключение по поводу председательства Мстиславского на чтении пьесы Гиппиуса), — а свое дело есть и Божие дело, не свое дело — не Божие. Человек власти — всегда ограничен. Если люди понимают друг друга, то исчезает и то, что отличает власть — насилие одного над другим. Понимание дается вниманием, внимание — любовью.
В эту ночь мне хотелось устроить остальную свою жизнь где-то в столичной келье, в ней отказаться навсегда от всякой мечты о своем счастьи (чтобы и мысль не приходила в голову) и открывать сокровища любви, скрытые в разных незаметных личностях.
Хорошая тема: люди возле книги, те святые слуги культуры, перенесшие свое религиозное чувство в дело культуры (вот почему человек-убийца пошел теперь вместо монастыря в университет).
1-й пример: Степан Ильич Синебрюхов из «Колоса».
(Анкета: прошу вас вдуматься поглубже в те жизненные обстоятельства, которые привели вас к занятию по книжному делу, и дать ответ автобиографически.)
Комментарий
Начало 1920 г. застает Михаила Пришвина на родине в Ельце, где он работает вначале библиотекарем, а затем преподавателем словесности в бывшей Елецкой мужской гимназии (из которой был исключен в детстве). В июне он уезжает в Смоленскую губернию, на родину жены, где снова учительствует и занимается организацией музея усадебного быта в бывшей усадьбе купцов Барышниковых в селе Алексино Дорогобужского уезда. Бытовая жизнь писателя в это время исключительно трудна. Дневник не только остается единственной формой его литературной работы, но и тем единственным, что связывает его с жизнью («Мои записочки в эту книжку — последние признаки жизни»).
В 1920 г. изменяется масштаб осмысления Пришвиным революционной действительности. Если в 1918 г. революция обсуждается в дневнике как социальная катастрофа, которая ведет к уничтожению всех форм материальной и духовной жизни, а дневник следующего, 1919 г. представляет собой, может быть, уникальную попытку художника найти выход — творческий и экзистенциальный, актуализируя традиционные принципы старой культуры, то в конце 1919 г. становится очевидным, что преодолеть трагедию реальной жизни ему не удается.
В дневнике 1920 г. Пришвин выявляет глобальные процессы, которые охватили весь мир и получили в России после революции небывалое ускорение: уничтожение девственной природы, гибель культуры, распадение человека. Он рассматривает теперь революцию с точки зрения судьбы культуры, в контексте кризиса гуманизма в целом («весь христианский мир в тупике»).
В дневнике продолжается диалог с Александром Блоком, начатый в 1918 г. полемикой по поводу статьи Блока «Интеллигенция и революция». В 1919 г. в докладе Блока «Крушение гуманизма» (опубликован в 1921 г.) получает дальнейшее развитие органическая концепция культуры, отождествляющая природу и культуру («Культуру… несет на своем хребте разрушительный поток»). Пришвин, выключенный из столичной литературной жизни, касается того же круга проблем.
