Эммануэль Каррер - Лимонов
– А все-таки странно. Почему вы решили написать обо мне книгу?
Он застал меня врасплох, но я стараюсь ответить как можно искреннее: потому что у него – или у него была, я уже не помню, как я выразился, – потрясающе интересная жизнь: романтичная, полная опасностей, тесно перемешанная с шумными историческими событиями.
И тут он произносит фразу, которая меня потрясает. С сухим смешком, глядя в сторону:
– Дерьмовая была жизнь, вот так.
3
Оставлять такой конец мне не хотелось. Думаю, ему бы он тоже не понравился. Кроме того, мне кажется, что всякий человек, который имеет смелость судить чужую карму и даже свою собственную, может не сомневаться – он ошибется. Как-то вечером я поделился этим соображением со своим старшим сыном Габриэлем. Он работает в кино, и мы уже написали вместе два сценария для телевидения. Мне нравится обсуждать с ним написанное: эта сцена пойдет, эту надо выбросить.
– Дело в том, – говорит он, – что тебе очень не хочется выставлять его лузером.
Я киваю головой.
– А не хочется почему? Потому что ты боишься его обидеть?
– Да нет, дело не в этом. Ну, или совсем чуть-чуть. Главное, что эта концовка не удовлетворяет меня. И читателям она не понравится.
– Тогда другое дело, – замечает Габриэль и начинает приводить в пример великие книги и великие фильмы, где герои кончают жизнь в полном убожестве. – Взять хотя бы «Бешеного быка»: в последних сценах боксер, которого играет Де Ниро, предстает в самом жалком виде, совершенно опустившимся. Он потерял все: жену, друзей, дом, он ведет нищенское существование, обрюзг, зарабатывает на жизнь, выступая клоуном в какой-то забегаловке. Сидя перед зеркалом в своей уборной, он ждет вызова на сцену. Его зовут. Он с трудом поднимается и, перед тем, как выйти, бросает последний взгляд в зеркало, пошатываясь, делает несколько боксерских движений и не очень разборчиво, едва слышно бормочет про себя: «I’m the boss. I’m the boss. I’m the boss»[50].
Конец потрясающий, рвущий душу.
– И это в сто раз лучше, чем если бы его показали этаким победителем, стоящим на подиуме. Нет, как хочешь, но показать Лимонова в конце, после всего, что ему пришлось пережить, ликующим по поводу того, что в Facebook у него больше друзей, чем у Каспарова, это удачная концовка».
Он прав. И все же что-то меня стесняет.
– Ладно. Взглянем на дело с другой стороны. Как ты себе представляешь идеальный конец? То есть что бы ты сделал на моем месте? Показал бы, как он приходит к власти?
– Нет, пожалуй, это было бы чересчур. Но в его программе есть пункт, который он не выполнил: создать свою религию. Было бы хорошо, если бы он бросил политику, где ему, откровенно говоря, ничего не светит, вернулся на Алтай и основал бы там секту. Стал бы гуру, как барон Унгерн. Или, еще лучше, праведником, наставником, мудрецом.
Теперь гримаса появляется на лице Габриэля.
– Мне кажется, – говорит он, – я знаю, какой конец тебя бы устроил: если бы его убили. Это было бы гармоничным завершением его жизни: героическая смерть вместо прозаического угасания на больничной койке от рака простаты. И твоя книга будет продаваться в десять раз лучше. А если его отравить полонием, как Литвиненко, то в сто раз лучше, и во всем мире. Скажи своей матери, пусть она поговорит об этом с Путиным.
А что думает об этом сам Лимонов?
Однажды сентябрьским днем мы вместе поехали за город. Я думал, на какой-нибудь митинг, оказалось – нет, надо было посмотреть дачу, которую его тогдашняя жена, хорошенькая актриса, недавно купила – в двух часах езды от Москвы. На самом деле оказалось, что это не дача, а целая усадьба – настоящее поместье. Там был пруд, лужайки, березовая роща.
Огромный, старый деревянный дом – заброшенный и начавший разрушаться. Видимо, он был когда-то великолепен, но его можно отреставрировать, снова сделать красавцем – этим Эдуард и хотел заняться. Сразу по приезде он принялся обсуждать это с местным плотником и при этом вел диалог как человек, который сам много чего умеет делать руками, знает, как говорить с рабочими, и не даст себя облапошить. Пока они разговаривали, я пошел погулять по саду, заросшему некошеной травой, и, повернув обратно, в просвете между деревьями увидел ярко освещенный солнцем маленький черный силуэт в задиристой, петушиной позе, с задранной вверх бороденкой. Ему шестьдесят пять, у него восхитительная жена и восьмимесячный ребенок, – подумалось мне. Может, ему надоели войны, бивуачная жизнь, нож за голенищем, тюремные шконки, кулаки полицейских, которые ранним утром колотят в дверь камеры? Может, ему хочется спрятать свой чемодан в кладовку? И обосноваться здесь, в деревне, жить в красивом доме, как в былые времена жили помещики? На его месте мне бы хотелось именно этого. Мне самому этого хочется. Именно такой старости я желал бы для нас – для меня и моей жены Элен. И чтобы были большие книжные шкафы, большие, мягкие диваны, детский крик за окнами, банки с вареньем и долгие, нетороп ливые беседы. Тени незаметно вытягиваются, смерть тихо подходит все ближе. Жизнь была хороша, потому что мы любили друг друга. Возможно, все будет не так, но если бы это зависело только от меня, я бы предпочел именно такой конец.
На обратном пути я спросил:
– Вы хотели бы состариться в этом доме, Эдуард? Как герои Тургенева?
В ответ он рассмеялся, но не коротким сухим смешком, а раскатисто, от души. Нет, этой картины он не видит.
Нет, нет. Пенсия, тихая, спокойная жизнь – это не для него. У него насчет собственной старости есть другая мысль.
– Вы бывали в Средней Азии?
– Нет, я там никогда не был. Но в раннем возрасте я видел фотографии тех мест: их сделала моя мать во время долгого путешествия, а я тем временем находился на попечении отца, который обращался со мной ласково и неумело – в ту пору у отцов еще не было привычки нянчить малышей. Когда я глядел на эти пейзажи, у меня перехватывало дыхание, и я начинал грезить. В моем понимании, именно так должна выглядеть бесконечность.
Лучше всего он чувствует себя в Средней Азии, объяснил Эдуард. В городах вроде Самарканда или Барнаула. Раздавленных солнцем, пыльных, медлительных, неистовых. Там, в тени мечетей, под высокими зубчатыми стенами, сидят нищие. Изможденные, старые люди, с обветренными лицами, без зубов, часто слепые. Они одеты в туники и черные от грязи тюрбаны, перед каждым – обрывок бархатной тряпки, куда им бросают милостыню, и если ее бросают – они не благодарят. Никто не знает, что за жизнь они прожили, но всем известно, что их похоронят в общей могиле. У них больше нет возраста, нет вообще ничего, если даже раньше они чем-то владели. Даже имя у них есть не всегда. На земле их уже ничто не удерживает. Они – человеческие отбросы. Они – владыки мира.
