Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
И наконец стал, не переставая, кричать: «Дурак, дурак, идиот!», тряся перед собою кулаками.
Владимир Григорьевич ушел от него, сказав, что его ругательства не могут его обидеть.
7 июля. Днем, часа в четыре, Л. Н. с Душаном Петровичем подъехал (от Чертковых) верхом к нашему дому. Я лежал после обеда. На балкон вышли моя жена и жена брата (я встал и смотрел из окна спальни).
Л. Н. сказал:
— Какая хорошая погода! (день был серенький, теплый — так приятно после жары).
Начинался дождь. Жена брата подошла ко Л. Н. спросила:
— Как же вы не боитесь под дождем?
— Я в кожане, а вот вы вышли так под дождь.
— Я на минутку.
Л. Н. о чем‑то еще спросил мою жену (я не расслыхал), стоявшую на балконе, потом простился и прибавил:
— Кланяйтесь Александру Борисовичу.
Как только они уехали, пошел сильный дождь.
Вечером я поехал в Ясную с Владимиром Григорьевичем. Он написал Софье Андреевне письмо, чтобы выяснить недоразумение с ее обидой на слово «напакостить». (Он в разговоре с ней сказал, что давно доказал свое доброе отношение к их семье, так как если б он хотел напакостить кому‑нибудь из них, он давно мог бы это сделать, так как у него в руках много интимных документов и данных относительно всей их семьи. Софья Андреевна из этого вывела, что он хочет и грозит ей «напакостить»), Владимир Григорьевич просил меня отдать ей это письмо сейчас же по приезде, а я посоветовал ему самому отдать ей его, уезжая, и он с этим согласился.
Когда мы с Владимиром Григорьевичем приехали, нас внизу встретили Александра Львовна и Варвара Михайловна и рассказали, что Софья Андреевна очень сердилась и кричала на Л. Н. за то, что он был у Чертковых и попал под дождь. Она кричала, а Л. Н. держал все время Александру Львовну за руку, чтобы она не уходила и только тихо сказал: «Я ни слова, ни слова не скажу».
Софья Андреевна сказала: «Ты под дождем шатаешься к Черткову, как мне его не ненавидеть?!» Потом она вошла в ремингтонную и стала говорить, что все ее мучают, все в заговоре — Чертков и Александра Львовна — и что она умрет.
Александра Львовна сказала ей: «Ты—το не умрешь, а отца ты через месяц уморишь, если будешь продолжать».
«Он душевно давно для меня умер, — возразила Софья Андреевна, — а телесно мне все равно».
«А нам—το не все равно, мы не допустим этого!» — ответила Александра Львовна.
«Мне до этого дела нет», — ответила Софья Андреевна.
«А я повторяю тебе, — сказала Александра Львовна — что если тебе это все равно, то нам не все равно. Мы не позволим тебе его уморить».
Тогда Софья Андреевна пошла из комнаты и, остановившись в дверях, сказала: «Бессильны!»
Раньше она говорила еще, что уже завела револьвер: убьет Черткова, и что ее оправдают, так как скажут, что она сумасшедшая… Она еще сказала: «Удивляюсь, как никто из мужиков до сих пор не подстрелил Черткова из‑за угла?»
Александра Львовна сказала нам с Владимиром Григорьевичем, что Л. Н. читает сейчас в столовой что‑то вслух Софье Андреевне и Льву Львовичу. Мы вошли. Оказывается, Л. Н. прислали книжку рассказов французского писателя Милля. Л. Н. прочел им вслух первый рассказ «Раздавленная коза».
Л.Ή. восхищался рассказом и в кратких словах передал нам его содержание (начало он прочел по — французски вслух): Автомобиль выезжает из деревенской гостиницы с двумя пассажирами. У них гаснет фонарь, они в темноте переезжают козу и возвращаются обратно. Там в гостинице была «на всякий случай» служанка, молодая бретонка, которой они «от скуки» воспользовались. Они уехали, а она потом даже не знала, чей у нее ребенок. Л. Н. очень хвалил рассказ и, между прочим, сказал:
— И как ловко написано!
За шахматами Л. Н. сказал Черткову:
— Прочел я «Тита» (драму Ернефельта). Нет, нехорошо. Я, впрочем, очень строго сужу драматические вещи. Мне очень хотелось, чтобы мне понравилось, но нет: ненатуральные положения, слишком много лиц, нагромождения. А вам понравилось?
— Меня тронуло, когда я читал.
— Нет, нехорошо, — повторил Л. Н.
В течение вечера значительных разговоров не было. Мы простились и пошли вниз. Владимир Григорьевич перед этим отдал свое письмо к Софье Андреевне Душану.
Мы были уже одетые внизу, когда вниз сбежал Лев Львович и сказал Владимиру Григорьевичу:
— Мама хочет с тобой поговорить. Гораздо лучше, правда, объяснитесь, чем тянуть эту историю. Мне очень жаль, что у нас был с тобой вчерашний разговор. Я погорячился. Мне это очень неприятно.
— Как я рад от тебя это слышать, — сказал ему Владимир Григорьевич. — Благодарю тебя, мне это, правда, очень радостно…
Владимир Григорьевич пошел в ремингтонную к Софье Андреевне, и разговор их продолжался довольно долго. Под конец он вышел, и она за ним, и строгим голосом сказал ей:
— Если вы начинаете обсуждать выгоды и невыгоды убийства своего мужа, я прекращаю разговор. Я готов продолжать его, когда вы будете в лучшем настроении.
Софья Андреевна стала опять говорить о своей обиде.
Владимир Григорьевич сказал ей, что если ей показались обидными его слова — он очень жалеет, но что она его неверно поняла; а то, что он сказал, что если б он был ее мужем, то давно бы бросил ее, он берет назад и готов извиниться.
Софья Андреевна сказала;
— Благодарю вас.
Расстались сравнительно мирно.
По дороге домой Владимир Григорьевич рассказал мне более подробно свой разговор с Софьей Андреевной, в котором ничего не было такого, что могло бы прибавить новые черты к уже известному.
8 июля. Когда я приехал, Душан Петрович в прихожей сказал мне:
— Л. Н. про вас спрашивал.
Оказывается, Л. Н. сидел в это время у него в комнате с Сутковым и Картушиным (единомышленником), но он мне этого почему‑то не сказал.
Я пошел в ремингтонную к Александре Львовне. Она в очень дурном духе. Решила осенью после Крыма переселиться в Телятенки. Я говорил ей все, что мог, против этого.
Вошел Л.H., увидал меня и, поздоровавшись, спросил:
— Что ж вы к нам не пришли?
Мы пошли играть в шахматы. По дороге Л. Н. сказал мне:
— Надо молчать. Какая это роскошь, молчать… Как хотелось бы ее себе позволить!
За шахматами он еще раз повторил это, и Софья Андреевна, сидевшая тут же (она постоянно теперь находится около него), сказала:
— Ты и так вечно один и молчишь, чего же тебе еще желать?
Приехал Владимир Григорьевич и, поздоровавшись, пошел к Александре Львовне. Потом за чаем Л. Н. читал вслух и хвалил еще другой рассказ Милля.
По поводу разговора с Сутковым Л. Н. сказал мне:
