Татьяна Тарасова - Красавица и чудовище
И вдруг я почувствовала что-то неладное, нервы ведь оголены, и я ощутила в атмосфере что-то такое, на что раньше и не среагировала бы, какое-то легкое замешательство среди людей. Вот пришли мои ученики. Все-все, кто был в это время в Москве, все стояли рядом: и Наташа Бестемьянова, и Андрюша Букин, и Игорь Бобрин, и весь мой театр. Папины ученики собрались, пришел народ, который любил хоккей, поэтому любил Тарасова. Но я ощущала какую-то тревогу, после речей Гомельского, Сыча, после того, как выступил председатель НО К России Смирнов, я кожей чувствовала: что-то не так! Подходит Лена Боброва: «Таня, не знаю, как тебе сказать, но сейчас звонили с кладбища и просили передать, что если ты не пришлешь пять тысяч долларов, то могилу рыть не будут». А я же ночью видела, что могила вырыта. Пяти тысяч у меня с собой нет, деньги почти закончились. Все, что осталось — шесть-восемь тысяч, — заплатили за ресторан, они ушли на поминки. Тогда я говорю: «Передай им, пусть не роют». Она: «Таня, это страшно». Я: «Все, едем». Но я-то знаю, что могила готова, правда, кроме меня и Гали, никто ее не видел, поэтому все нервничают. А я решила: если я не разглядела поздно вечером из-за своего тяжелого состояния, что глубины не хватает, значит, будем рыть сами. У меня здесь мои ученики, спортсмены, выроем и при папе. Возьмут лопаты и справятся за полчаса.
Когда мы приехали на Ваганьковское, могила была готова. Что за звонок, кто звонил?
Мне очень отца не хватает. Я теперь часто на Ваганьковское хожу. 23 июня, в третью годовщину, открыли памятник, автор — скульптор Александр Рукавишников. Я очень хотела, чтобы именно Саша памятник отцу создал, мне нравилось его надгробие Высоцкому. Мы бы поставили памятник раньше, в Федерации хоккея обещали помочь, памятники сейчас очень дорогие, но после убийства Сыча все заглохло. Только-только я выплатила наконец все долги за памятник и Спорткомитет мне частично расходы возместил, дал кое-какие деньги. Правда, подписали они бумаги после моего «шантажа». Мы шли, вернувшись из Нагано, на награждение в Кремль, и я у них спросила: «Вы помочь моей маме обещали, — мама проработала почти сорок лет в Спорткомитете, — вы же не мне на жизнь деньги даете». Мама — человек пожилой, она знает, что я зарабатываю тяжелым трудом, но она не сомневалась, что бы ни случилось, пусть уйдут все мои деньги, но памятник я поставлю.
Я счастлива, оттого что смогла за эти годы заработать так, что не только достойно похоронила отца, но и сделала ему памятник. Но как же выглядит Спорткомитет, как он смеет противопоставлять себя Президенту? Ельцин прислал маме и семье теплую телеграмму и велел «все должное воздать Тарасову…». И буквально в Кремле перед награждением за Олимпийские игры, где у моих спортсменов две золотых медали из девяти завоеванных олимпийцами России, я спросила о памятнике. Мне сказали: «Подпишем, подпишем». Я ответила: «Нет, или вы сейчас подпишете, или я обращусь за помощью к Ельцину». — «Ты что, с ума сошла? Там вообще об этом нельзя говорить». — «А я специально для вас это спрошу». В конце концов, эти десять тысяч долларов я бы сама заплатила, но совесть же надо людям иметь, я же видела, как они живут на Олимпиаде. Десять тысяч — четвертая часть нужной суммы, памятник стоил сорок тысяч долларов. Но я требую, чтобы люди отвечали за свои слова. Участия Спорткомитета хотела наша мама. Мне они сказали: «Ты только там вопросов не задавай, мы тебя очень просим. Мы тебе обещаем, как только прием у Президента кончится, сразу подпишем бумаги, выделим на памятник четвертую часть». «Четвертая часть» человеку, благодаря победам которого они и занимают свои места, пусть останется на их совести. Четвертая часть, конечно, это страшный урон для миллионов долларов, лежащих в далеких заморских банках.
Я прочла написанное раньше и поняла, что неправильно выразилась. Операцию нельзя назвать неудачной, думаю, что папа как следует не разработал ногу. Он ленился, он тучный человек, ему упражнения давались с большим трудом, вот он и запустил ногу. Тяжелая операция по замене сустава шейки бедра у отца проходила в Канаде. Его пригласили канадцы по собственной инициативе и за свой счет, они сделали эту операцию, потому что видели, как на их глазах человек погибает. Еще отцветала советская власть, я ходила в Спорткомитет СССР, тогда его возглавлял товарищ Грамов, и умоляла спортивного министра. Я сказала, что у меня есть какие-то деньги, я очень вас прошу, можно я поеду с отцом или пусть мама с ним поедет, мы боимся его одного отправлять. Тогда прошли какие-то Олимпийские игры и мне дали премию за учеников — четыре тысячи долларов. Но существовал запрет на поездки за рубеж семьями. Наверное, боялись, что если я поеду с папой, мы вдвоем так с ним в Канаде и останемся, организуем школу Тарасовых и практически весь мир будем тренировать — и хоккейный, и фигурного катания. Мне выехать так и не разрешили, не дали возможности и матери поехать с отцом, а папа боялся в больнице, тем более за рубежом, долго оставаться один.
Мы страшно нервничали, ему первый раз в жизни кололи после операции наркотики. Он мало что понимал, находился в состоянии опьянения, а никогда подобного не испытывал. И не любил, когда у других язык заплетался. Отец мог выпить в компании, но пьяным его не видели, он был сильный, могучий человек. Когда мы стали ему названивать из Москвы, он просил, чтобы кто-ни-будь к нему приехал. Но ни под каким соусом нас не отпускали. Я не только на коленях в Спорткомитете валялась, я и в ЦК партии ходила. Не выпускают, и ничего тут не поделаешь… А как он там один? Кто за ним ухаживает в послеоперационный период? Он же ни слова по-английски не знает. Канадцы и так сделали большое дело: взяли его, привезли к себе, провели операцию, никто за нее не платит, но тут своих прошу: дайте мне за свои деньги к отцу выехать. Нет, не разрешили.
Мы ему звоним, он мне жалуется: «Таня, мне что-то колют, голова кругом идет, я какой-то сам не свой, забирай меня скорее отсюда». Из-за этих лекарств он растерялся, ощущал себя брошенным. Поэтому на десятый день и попросил, чтобы его из госпиталя выписали. Его посадили на самолет и привезли обратно в Москву. Даже Гале не разрешили за ним поехать в Канаду. Просто злодеи.
Я всегда говорила, что начальники одинаковы во все времена. Когда я вхожу на таможню, хотя я в жизни не провезла ничего запрещенного, я даже не знаю, чего я не имею права провозить, все равно меня точно так же, будто я вхожу в кабинет к любому начальнику, начинает бить дрожь. Мне дурно, я не могу долго находиться ни в кабинете, ни на таможне. Я не могу слепо подчиняться, я не могу общаться с начальниками любого ранга. Они замешаны на одной крови, они все бессовестные. Все, абсолютно. А человек, у которого нет совести, может совершить все, что угодно. Самый простой пример: так отнестись к моему отцу, великому тренеру, по чьим книгам учились лучшие специалисты в мире.
