Василий Бетаки - Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!)
…А в углу в глубокой тени стоял Андрей Вознесенский, только что прилетевший из Москвы.
На кладбище он развернул пакет. Оказалась в маленьком цветочном горшке «земля с могилы Пастернака». Я невольно поморщился: уместно ли? Но тут Андрей начал читать стихотворение:
…Последнею хохмой чёртовой печаля иконостас,
Мария повязку чёрную повязала ему на глаз.
Пиратские череп и кости прикрыли зрачок его…
Упокой душу, Господи, усопшего раба твоего.
. . . . . . . .. . . .
А он отплывал пиратствовать в воды, где ждёт Харон.
Сатана или Санта-Мария встретят его паром?
…. ….. ….. …
Стилист? Хулиган? Двурушник? Гроб пуст. В нём нет никого.
Упокой Господи, душу уставшего шута твоего…
…Проходим… Горсти земли уже не стучат о крышку, а с шорохом, как бы удаляющимся, падают мягким земляным дождём…
Земли переделкинской горсточку брошу на гроб его…
Упокой душу, Господи, духовного бомжа Твоего…
…Потом Марья опубликовала эти стихи в 36 номере «Синтаксиса».
В 1998 вышло в Питере моё «Избранное».
В редакции «Звезды» Я. Гордин, А.Арьев, А.Кушнер, В.Рогозина и я. фото Е.Невзглядовой.
В один из моих приездов в Питер, на мой вечер в «Звезде» пришла Фаина Шушковская. Через четверть века снова увиделись! Я пригласил Фаину приехать в Париж. Один год она не смогла, какие-то дела срочные были, второй год уже собиралась, но снова что-то помешало…
Так и не приехала.
И вот дочка её звонит: «Вчера умерла. Инфаркт. Она вас любила».
…А потом и Ефима Григорьевича Эткинда не стало. Последние свои годы он прожил напряжённо и счастливо. И «Барселонскую прозу» написал. («Уходят, уходят…»)
--------
…Позвонил Вознесенский. Приглашает на выставку своих «видеом». Мы с Леной приехали.
В подвальном выставочном зале знаменитого модельера Кардена около двух десятков работ Андрея. Разные. Вот узкий серый холст в раме. К холсту криво присобачен жёваный окурок «мальборо». Аллен Гинсберг! Портрет. Ничего нет, вроде, а ведь узнаётся!
А вот белая плита, за которой раздается треск, вроде пулемётного, и красные вспышки букв напросвет «Гумилёв, Гумилёв….» — по-моему, чудовищно пошло и безвкусно.
Под потолком: «Чайка — плавки Бога».
Узкий и вертикальный, тёмный холст в теплых тонах, а на нём только две половинки кофейного зёрнышка: одна наверху горизонтально, как коричневые губы, другая — внизу вертикально…
— Помнишь, у меня подружка была тут в Париже, негритянка? Так это её «портрет».
«Помнишь!», Было это в конце восьмидесятых. Когда он улетал в Москву, так я эту подружку перехватил тут же в аэропорту!
Очень забавно, когда Андрей подходит к какой-нибудь работе и радостно так, по-детски, говорит: «А ведь, правда, как это здорово сделано, а?!» Вот с такой же непосредственностью когда-то Н. П. Акимов смотрел свои собственные спектакли…
….Следующей весной Вознесенский опять приехал и сразу позвонил, приглашает на какое-то сборище, связанное с премией «Триумф» (вроде бы, Березовский раскошелился, что ли?) в особняк Дассо на Елисейских полях. Говорит, приезжайте чуть пораньше, поболтаем до начала. Сели с Леной и Марьей в машину. Приехали «чуть пораньше», а ворота кованые с Елисейских полей в «Отель Дассо» заперты. Внутри по двору шатаются «мальчики с мобильниками».
Торчим перед запертыми воротами этого дворца. Мы с Леной и Марьей, Кира Сапгир в чёрном, с цыганской шалью, новейший «эмигрант» Собчак в каком-то дурацком малиновом пиджаке. Где-то в толпе Целковы мелькают, по крайней мере, тонькина голова над толпой…
Наконец входим. В зальчике помещается человек двести приглашенных.
…Премию «Триумф» дают. Однако, с триумфом — неизвестно чьим — плохо. Не триумфально это всё.
Через зал проходит хозяйскими шажками кто-то коротенький, побрякивая огромными золотыми браслетами. Оказывается — это «некто по кличке «Тайванчик».
Чего он тут?
А Вознесенский показывает висящий над импровизированной эстрадкой какой-то обломок оконной рамы из Ипатьевского дома.
К чему?
Эрик Неизвестный, вроде бы, премию получает, — а стыдно мне: Вознесенский читает «Реквием Неизвестному» — очень старые стихи, ещё из «Треугольной груши», в которых на ходу меняет имя подружки Неизвестного, то есть «актуализирует», как газетчик, да ещё и втыкает в это прекрасное стихотворение, написанное чуть ли не в шестидесятом году, слова о сегодняшней премии «Триумф»!
Зачем?
…Мы смываемся. Стараемся миновать набитый людьми буфет. Возле входа стоит Зоя. Андрей догоняет: дарит свои мемуары. На бегу прощаемся с ним и Зоей: скорее к своей машине…
…Так причём тут Тайванчик? Свадебный генерал, что ли?
…Вышел в «Литпамятниках» «Мармион», наконец-то!
…Cорок два года тому назад Татьяна Григорьевна поручила мне перевод «рассказа трактирщика», вставной легенды из этого рыцарского, приключенческого, иногда ироничного, романа в стихах. Особенно хороши в нем «лирические вступления» к каждой главе, в которых Вальтер Скотт (и это в 1806 году!) с истинно пушкинской непринуждённостью рассказывает то о своих предках-шотландцах, то о том, как он охотится с соседом, как бродит по окрестностям…
В этих «онегинских отступлениях» истинная лирика, может быть, лучшее, что в поэзии Скотт написал. Из-за них, кстати, роман и не влючили в двадцатитомное собрание Скотта — не понравилось кому-то, что поэт «прославляет разных консервативных английских деятелей, врагов России»
Позднее вспоминил я: этот «кто-то» был всесильный тогда профессор-стукач Р.Самарин, редактор этого издания.
…По сути дела под флагом Вальтера Скотта я находился примерно полжизни, как сама Гнедич под флагом Байрона. А может и дольше, если учесть, что отнятый учительницей в 1938 году «Айвенго», которого я читал на уроке под партой, был началом, а вышедший в 2000 году мой перевод «Мармиона» — завершением моей «Скоттиады»…
…Пока «Мармион» «готовился», а в «Литпамятниках» это всегда долго, позвонил мне как-то директор московского издательства «Ладомир», приехавший в Париж на несколько дней. Поговорили о всяком, и он спросил, не хочу ли я перевести средневековую анонимную поэму «Сэр Гавейн и Зелёный рыцарь», которую он очень любит. Я сказал, что не читал. Он настоятельно посоветовал прочесть, а может быть…
