Юрий Соловьев - Воспоминания дипломата
И тот и другой из последних двух царских министров иностранных дел, сыгравших столь роковую роль перед империалистической войной, оставили свои мемуары, но воспоминания Извольского не были им закончены, а воспоминания Сазонова, вышедшие в свет спустя несколько лет после войны, носят характер не только известной поспешности, но, быть может, и предумышленности, так как ни слова не говорят об изнанке французской политики в отношении России, которую Сазонов, конечно, знал, но не считал удобным раскрывать.
Заговорив о французской политике, я невольно подхожу к своим берлинским впечатлениям и к сравнению их с варшавскими. В 1919 - 1920 гг. в Польше все вертелось вокруг затеянной Францией интервенции против России и искусственного сколачивания за границей белогвардейской "третьей России". Под этим фантастическим названием подразумевалась "вторая Франция", проводившая в жизнь странные мечты о гегемонии над всей Европой. В Берлине, к счастью, я об этом уже ничего не слыхал, и немцы, естественно, относились к подобного рода планам с затаенной ненавистью, которую французская политика в самой Германии могла только разжигать. В Берлине среди русских, кроме настроенных явно контрреволюционно, было много и таких, которые не имели определенного политического миросозерцания, были крайне растеряны и тратили свои силы на выход из тяжелого личного положения. Даже мои коллеги, попавшие по тому или другому поводу в Берлин, были очень далеки от франкофильствующих настроений и сочувствовали политике сближения с новой Россией, которую, насколько это было возможно, проводило германское Министерство иностранных дел. Мне помнится, как я однажды обедал у Мальцана вместе с нашим бывшим послом в Вене Н.Н. Шебеко. Это был порядочный человек, но он далеко не подходил к той ответственной роли, какая ему выпала перед войной в качестве представителя России в двуединой монархии. Там ему приходилось иметь дело с министром иностранных дел графом Берхтольдом, личным врагом Извольского. Небезынтересно отметить, что наше Министерство иностранных дел после пресловутого инцидента в Бухлау сочло возможным при нормальных отношениях между обоими правительствами сноситься с австро-венгерским посольством лишь вербальными нотами, т.е. нотами, не подписанными министром, составленными от имени министерства и в третьем лице. Поскольку такие ноты касались принципиальных вопросов в международных сношениях мирного времени, то это являлось признаком натянутых отношений. Происходило это за пять лет до войны с Австро-Венгрией, но являлось чем-то вроде ее преддверия.
Во время моего пребывания в Берлине (по пути из Мадрида в Москву) я разрешил вопрос о получении средств на жизнь путем поступления на частную работу в один из германских экспортных домов, ведущих торговлю с Италией, здесь мне пригодились мои познания во французском и отчасти итальянском языках. Наши корреспонденты писали нам из Италии по-итальянски, а мы отвечали им по-французски. Кроме того, у ювелира в Штутгарте сохранилось довольно много моей серебряной посуды, которую я готовил ко времени моего назначения посланником, а я имел слабость придавать большое значение вопросам представительства. Все это пошло мне на пользу. Съездив в Штутгарт, я нашел свое серебро в порядке и тут же продал его, причем расплатился со своими мелкими долгами и в этом городе. Мой многолетний поставщик сигар был так тронут, что преподнес мне в подарок целую коробку сигар.
За несколько лет, прошедших с момента моего посещения Штутгарта в конце 1918 г., город успел снова расцвести и принял тот облик, который я знал и любил во время моего трехлетнего пребывания в Вюртемберге.
Затем я расстался с ненужными мне больше вещами, продав их в одном из магазинов на Лейпцигерштрассе. Этот магазин скупал ордена, мундиры, военное снаряжение и т.п. - одним словом, всю мишуру строя, исчезнувшего почти одновременно в трех соседних монархиях. (Придворные мундиры я продал ранее в Испании через канцелярского слркителя мадридского посольства.)
Магазин был очень похож на склад бутафории Большого театра. Тут было представлено и снаряжение гвардейских кавалерийских частей, например "Gardes du Corps", носивших мундиры вроде царских кавалергардов и конногвардейцев, и бесконечное количество орденов разных стран, и т.д. и т.п. Но атрибуты эти уже никому не были нужны.
В связи с подобными мелочами невольно вспоминается вся феодально-бюрократическая обстановка старого режима, являвшегося отзвуком длительного исторического развития. Этот строй во многом являлся сколком с разных моментов истории России. В нем отражался прежде всего византийский строй, так или иначе возрожденный при московских царях ("третий Рим") и выразившийся в своеобразном теократизме. К нему примешалось потом много монгольского, а затем феодального западноевропейского, главным образом немецкого.
Во время моих приездов в Россию я так или иначе принимал участие в придворных церемониях, и, как мне кажется, небезынтересно будет в общих чертах описать эти церемонии в том виде, в каком они существовали в начале XX века.
Когда я впервые присутствовал во дворце на свадьбе королевича Николая Греческого с Еленой Владимировной в качестве еще не придворного, а просто секретаря миссии в Афинах, то был поражен, с одной стороны, необыкновенной пышностью придворного обихода, а с другой - тем, что он напоминал во многих отношениях архиерейское служение. Те же длиннополые, украшенные золотом одежды, та же церемония при выходе царя (даже слово "выход" напоминает о выходе царя к обедне в старой Москве), но, конечно, многое было навеяно и западноевропейскими обычаями. Восточная пышность до известной степени сочеталась с роскошью XIX века. Названия всех придворных церемоний были немецкие. Русскую старинную поддевку я увидел лишь на одном из придворных - это был немец Диц, главный ловчий царя, одетый в сапоги, шаровары и державший в руках соболью шапку. В то же время уже на первой церемонии, на которой я присутствовал как посторонний наблюдатель, мое внимание привлек крайне разросшийся состав придворного штата, мало гармонирующий в Царскосельском дворце с небольшими сравнительно комнатами - гостиными, через которые проходило шествие, дело в том, что Сперанский еще при Николае I придал придворному штату бюрократический характер. Триста камер-юнкеров; столько же камергеров и около сотни так называемых вторых чинов двора - шталмейстеров, гофмейстеров и егермейстеров - комплектовались из чиновников, которым эти чины и звания "жаловались" в виде наград. Не удивительно, что при столь разросшемся дворе его церемонии более походили на великолепное представление, чем на нечто связанное с личностью самодержавного царя.
