Франсуаза Жило - Моя жизнь с Пикассо
Пабло писал Сабартесу бесчисленные письма на выспреннем испанском: «Я уже не тот, что был. Меня не любят» и так далее, затем оставлял их на виду, чтобы я прочла. Но это полбеды; Сабартес был нем, как могила. Пабло раструбил об этом Канвейлеру, Луизе Лейри, Доминике Элюар, мадам Рамье — всем, с кем мы общались в Валлорисе или в Париже. Советы сыпались на него со всех сторон. Люди бросались ко мне, говорили, что я не должна покидать его, потом бросались к нему и говорили, что я его не покину; что я таким образом лишь добиваюсь большей свободы; ему нужно только оставаться непреклонным, и я одумаюсь. Однако нервы у Пабло были уже сильно потрепаны. Он не знал, что сказать мне, все, что ни делал, не приносило желаемого результата. И продолжал громоздить ошибки одну на другую.
— Женщины не покидают таких людей, как я, — заявил Пабло. Я ответила, что, возможно, ему так кажется, но я та женщина, которая может его покинуть и намерена это сделать. У него это не укладывалось в голове. Такого знаменитого и такого богатого? Я могла лишь рассмеяться столь полному непониманию женщины, с которой он прожил столько лет.
Примерно за год до расстования Пабло спросил, есть ли еще кто-то в моей жизни. Это заставило меня вспомнить всех старых друзей, побудило отыскать их следы, выяснить, какими поисками увлечены писатели и художники моего поколения. Занимаясь этим, я открыла, что хотя большей частью они не пользуются широкой известностью, но послали свои стрелы в будущее, и усилия, которые они совершают, придают их жизни истинный смысл. Все это казалось мне гораздо ближе, чем размеренная жизнь человека, который достиг вершины славы без меня, для которого я существовала лишь как телесная форма, полезный предмет, но не подлинная необходимость. И заговорила с Пабло о том, что покидаю его, дабы жить со своим поколением и проблемами своего времени.
Тут наступил черед Пабло посмеяться надо мной.
— Воображаешь, что люди будут проявлять интерес к тебе? Не надейся. Даже если станешь думать, что нравишься людям, это будет лишь любопытство к той, чья жизнь так тесно соприкасалась с моей? И у тебя лишь останется во рту привкус горечи. Для тебя реальность существует только здесь. Если попытаешься выйти из моей реальности — она стала и твоей, поскольку я встретил тебя юной, несформировавшейся, и все вокруг тебя выжег — то попадешь прямо в эту пустыню. Если уходишь, именно этого тебе и желаю.
Я ответила, что не сомневаюсь — большинство людей, которые сейчас всеми силами стараются мне угодить, делают это неискренне и небескорыстно. Но если мне, по его словам, суждено оказаться в пустыне, я хочу уйти туда и посмотреть, смогу ли там выжить, пусть лишь с единственной целью — выяснить, что представляю собой. Я десять лет жила в его тени, большую часть времени от всего сердца стараясь умерить боль его одиночества. По поскольку теперь поняла, что живет он в замкнутом мире, и его одиночество поэтому абсолютно, хочу испытать себя в одиночестве.
— Твое дело оставаться со мной, посвятить себя мне и детям, — сказал Пабло. — Счастлива ты этим или нет, меня не волнует. Если твое присутствие здесь обеспечивает счастье и стабильность других, большего и желать нельзя.
Я сказала — по его последним похождениям совершенно ясно, что ему я не могу обеспечить никакой стабильности, а что касается детей, я уже не уверена, что без него у них будет меньше стабильности, чем сейчас. Пабло очень рассердился.
— Вот-вот. Мы живем в отвратительно сентиментальном веке. Все мыслят категориями «счастья» и другими надуманными представлениями. Что нам нужно, так это римские матери.
Слово «римский» Пабло зачастую употреблял для определения бесчувственных людей, потому что «чувство» для него было эквивалентом «сентиментальности». Было бессмысленно пытаться заставить его увидеть что-то нереалистичное в убеждении, что один из нас должен руководствоваться только сознанием долга и не иметь никаких чувств, в то время как другой должен вести себя только в соответствии со своими чувствами и знать долг только перед собой. Пабло часто воображал себя водным потоком, сносящим все на своем пути. Такова была его природа, и он должен был ей повиноваться. Часто именовал себя «подвижником избытка». А меня видел в роли кроткой святой, тихо сидящей в своей пещере, освящающей или, по крайней мере, очищающей своим образцовым существованием худшие стороны его образа жизни. Когда-то я была готова принять этот взгляд. Но теперь мы слишком отдалились друг от друга.
Летом сорок восьмого года, когда к нам приехали племянник Пабло Хавьер и Матси Хаджилазарос, они привезли с собой друга по фамилии Костас. Он был соплеменником Матси. Покинул Грецию в сорок шестом году и изучал в Базеле философию под руководством Карла Ясперса. Теперь жил в Париже, переводил работы Хайдеггера и работал над книгой о Гераклите. Я видела его с Пабло шесть или семь раз. Весной пятьдесят третьего, когда поехала в Париж работать над костюмами и декорациями для балета Жанин Шарра, встретила его снова с Хавьером и Матси. Как и все остальные, он понял, что у нас с Пабло нелады, и спросил, что я собираюсь делать. Я сказала, что, видимо, ничего. Нужно было думать о детях, к тому же я все еще чувствовала себя более полезной Пабло, чем кому бы то ни было. Реакция Костаса была ошеломляющей. Он сказал, что любит меня, и отношениям с Пабло я должна положить конец. Видно было, что он не шутит. Я поняла, что несмотря на все сказанное Пабло у меня есть возможность установить полноценные человеческие отношения с кем-то из ровесников. Костасу ответила, что глубоко тронута его предложением, однако, любви к нему не питаю. Он сказал, что это неважно, что бывают случаи, когда один может нести бремя любви за двоих. Я сказала, что думаю, мне будет невозможно начать новую жизнь с другим человеком. Он ответил, что в любом случае моя жизнь с Пабло окончена, это ясно, поэтому мне надо написать к ней концовку. Верю я в будущее с ним или нет, по крайней мере он предлагает мне моральную поддержку, когда я сделаю этот необходимый шаг. Я очень сомневалась в правильности этого шага, но через несколько дней серьезно над ним задумалась. Чтобы укрепить собственную решимость, я сказала себя, что люблю Костаса. И сказала Пабло, что теперь в моей жизни есть кто-то другой. Он обсуждал со всеми и это.
Единственным утешением тем летом было присутствие Майи, дочери Пабло, и Мари-Терезы Вальтер. Мари-Тереза прожила у нас около полутора месяцев. Она знала, что я думаю об уходе, и каким-то образом смягчала ситуацию. Пока Мари-Тереза жила там, у нас шла довольно приятная, нормальная жизнь, и я начала подумывать, что, возможно, смогу остаться. От Костаса ежедневно приходили письма, призывающие меня отбросить колебания. Казалось, никто, кроме Майи не понимал, что я нахожусь в чрезвычайно трудном положении, и до того устала, что не в силах выносить его.
