А. Смелянский - Михаил Булгаков в Художественном театре
„Я хочу быть понят моей страной…“.
Булгаков хотел быть услышанным и понятым. В стремлении выйти к современникам, а не к потомкам, зарождается и создается „Батум“. Пьеса, по свидетельству Е. С. Булгаковой, была задумана драматургом в начале февраля 1936 года, после первой успешной генеральной „Мольера“, когда открывались перспективы для других его пьес и сочинений. Пьеса была написана через три года для Художественного театра и стала своего рода послесловием булгаковского „романа с театром“. Нет никакого резона пропустить это послесловие. Как сказано в „Ревизоре“, если уж начали читать, так читайте всё.
История создания „Батума“ документирована буквально по дням. Работа была спешная, МХАТ должен был выпустить спектакль к 21 декабря 1939 года. Первый разговор о пьесе произошел у Булгакова с мхатовцами в сентябре 1938 года, в нем участвовали В. Сахновский, П. Марков и В. Виленкин. Последний в своих мемуарах передает характер труднейшего ночного разговора: „Никогда я еще не видел его таким злым, таким мстительным. Чего только не было сказано в пароксизме раздражения о театре, о Станиславском, о Немировиче-Данченко… Но прошло несколько месяцев, и атмосфера разрядилась. Что ему самому явно хочется писать, мы почувствовали, когда он еще был настроен непримиримо“ 1.
Вопрос о том, почему Булгаков решил написать „Батум“, обсуждается с разных сторон. Мемуаристы — в частности, В. Виленкин и С. Ермолинский, люди близкие Булгакову в то время, — выдвигают противоположные версии. Писатель предстает в совершенно несходящихся обликах. В. Виленкин отрицает „довольно прочно сложившуюся легенду“, по которой Булгаков в истории с „Батумом“ „сломался“, изменил себе под давлением обстоятельств, был вынужден писать не о том, о чем хотел, с единственной целью — чтобы его начали наконец печатать и ставить на сцене его пьесы» 2. Автор «Воспоминаний с комментариями» свидетельствует, что Булгакова «увлекал образ молодого революционера, прирожденного вожака, героя (это его слово) в реальной обстановке начала революционного движения и большевистского подполья в Закавказье. В этом он видел благодарный материал для интересной и значительной пьесы» 3.
Предложение театра питалось, по В. Виленкину, благородным стремлением помочь драматургу выйти к зрителю с произведением, которое было естественным для времени, для исторического момента.
С. Ермолинский в своих воспоминаниях осмысливает этот сюжет в противоположных тонах: «Уговоры продолжались. С ним разговаривали люди, которым небезразлична была его судьба, милые люди. Ах, милые, милые! Без сомнения, они самоотверженно бились за процветание своего театра, мучительно выстраивая его репертуар, а это — тоже вне всякого сомнения — означало и его успех! Их общий успех!» 4
Коротко говоря, МХАТ выступает тут в роли искусителя, а Булгаков — в роли соблазненного художника, проявившего малодушие, «самый страшный порок», как сказал бы Иешуа Га-Ноцри.
Спустя полвека бессмысленно обсуждать этот вопрос риторически. У нас есть возможность документально осмыслить сложный сюжет, требующий сугубо исторического подхода. «Не плакать, не смеяться, но понимать» — эту старую заповедь вспомним и мы, приступая к нашему рассказу.
На первой странице первой редакции пьесы, называвшейся «Пастырь», зафиксировано начало работы — 10.IX.1938 г. — и булгаковская надпись: «Материалы для пьесы или оперы о Сталине» 5. Надо полагать, что оперу, если бы она возникла, автор уж никак не предназначал для Художественного театра, что свидетельствует о полной самостоятельности и осознанности булгаковского решения. На одной из страниц рукописи перечислены варианты названия пьесы: «Бессмертие», «Битва», «Рождение славы», «Аргонавты», «Кормчий», «Юность штурмана», «Так было», «Комета зажглась», «Кондор», «Штурман вел корабль», «Юность командора», «Юный штурман», «Юность рулевого», «Мастер», «Дело было в Батуми». Из этого перечня видно, что булгаковская мысль находилась в общем русле словесных клише времени. Единственное название, которое задерживает глаз в этом списке, — «Мастер». Напомним, что к 1938 году в сознании Булгакова уже утвердилось название его романа. Тем больший интерес вызывает даже случайное совпадение имени героя романа и героя последней пьесы.
Драматург добросовестно погружается в исторические источники, он стремится создать образ юного революционера, преследуемого царскими жандармами, загнанного в подполье, стиснутого тисками обстоятельств, которым герой не покоряется и не сдается.
Пьеса несет печать булгаковской драматургической техники: стремительность развития, легкость диалога, юмор, законченность и определенность любой, даже эпизодической роли. Неожиданную и далекую от его писательских интересов работу Булгаков выполнил с возможной профессиональной добросовестностью, однако этого оказалось недостаточно для того, чтобы изменить литературно-биографическую ситуацию. Мхатовцы ждали пьесу, торопили Булгакова, но писал он «Батум» не под чью-то диктовку. Это было свободное, ответственное и необратимое писательское решение, и было бы унизительно для Булгакова перекладывать сделанный им выбор на плечи каких-то «милых людей», которые хотели при помощи драматурга решить собственные проблемы. К слову говоря, в дневнике Е. С. Булгаковой отмечен тот день, когда автор читал «Батум» своему другу С. А. Ермолинскому и тот восхищался пьесой: «Образ героя сделан так, что если он уходит со сцены, ждешь не дождешься, чтобы он скорее появился опять. Вообще, говорил много и восхищался как профессионал, понимающий все трудности задачи и виртуозность исполнения».
Приводим этот факт исключительно для того, чтобы не забывать конкретную историческую ситуацию, в рамках которой Булгаков принял свое решение. Поздним умом в этой ситуации мало что можно постичь и объяснить. Лучше вдуматься в то толкование, которое дал сходному сюжету сам Булгаков, осмысливая поведение Мастера в итоговом романе. В этом плане представляется интересной мысль М. Чудаковой о характере взаимоотношений биографического и творческого начала в искусстве и жизни Булгакова. «Работа над романом, — пишет исследовательница, — шла таким образом, что биография отражалась и осмысливалась в творчестве, а творчество давало указания биографическому поведению. Решая судьбу Мастера, автор стремился не только дать оценку собственной судьбы, но и каким-то образом сконструировать свое будущее, вплоть до форм инобытия. Роман опережал биографию, предвидимую и интерпретируемую вперед». И дальше — суждение относительно писательского решения делать пьесу по заказу Художественного театра после того, как собственная биография была осмыслена как завершившаяся и оцененная «со стороны» судьба: «В свете этого попытка придать новое движение уже остановленному или, говоря словами романа, „гнаться по следам того, что уже окончено“, берясь за новые замыслы, не могла не привести, с одной стороны, к катастрофическим последствиям (ими стали болезнь и смерть — мучительная и долгая, в отличие от легкой смерти Мастера). С другой стороны, она получила заранее объяснение в недрах самого романа, в сплетениях темы трагической вины» 6.
