Наталья Баранская - Странствие бездомных
Всё готово к приему: в одном углу — накрытый стол с угощением, вероятно, весьма скромным, но всё же мама испекла сладкий пирог из песочного теста с вареньем. Помню, что тесто натиралось на терке прямо на противень, необычная технология и сохранила этот пирог в памяти. Из роскоши («разносолов») было десертное вино и мандарины. И последние запомнились по особому случаю: поднос с фруктами я поставила на подоконник за занавеску, чтобы подать на десерт, и… забыла. Очень сокрушалась потом, проводив гостей.
Застолье занимало нас меньше, чем игры, в которых было много веселья и смеха. Где-то я прочитала о забавах, далеко не безобидных, и собиралась их осуществить. Наигрались в свои обычные — «щетку», «море волнуется», тогда я и предложила новое: «Прием в масонскую ложу». Пройти процедуру приема уговорили Бибаса, попросили его выйти за дверь и начали готовиться к обряду. Погасили свет, зажгли свечи. Пригласили посвящаемого, объяснили ему, что надо делать: точно повторять все мои движения и смотреть мне прямо в глаза. Нас связывала веревочка, концы которой мы прикусили. Нам в руки дают по тарелке, Бибас не знает, что его тарелка закопчена снизу на свечке. У меня в руках — чистая тарелка. Повторяя все мои движения, Бибас водит пальцем по дну тарелки и разрисовывает свое лицо сажей. А я стараюсь, чтобы получалось посмешнее: кружочек на носу, загогулины на лбу, козья бородка, брови концами вверх… Поднимается смех, и только Биб не понимает, в чем причина. Зажигается свет, бедного «масона» ведут к зеркалу… Разрисуй так меня — наверное, я схватила бы пальто и убежала от коварных. Но добрый Бибас перенес издевку спокойно, по крайней мере по виду. Все же я чувствовала себя виноватой и повела его в ванную отмываться. «Зажмурь глаза, я сама тебя умою». И намыливаю нежно, и смываю осторожно. «Намыль еще раз», — просит он. «Зачем? Ты уже чистый». Но он просит, и я опять ласково глажу его щеки, подбородок и губы. Конечно, я люблю его, такого доброго, преданного, — мне хочется всех любить в этот счастливый день.
А потом еще — фанты с завлекательной «исповедью» под шалью и шарады в костюмах из халатов, покрывал и полотенец. Пора наливать рюмки — с Новым годом! И принимаемся за гадание: топим воск на свечке, угадывая в застывших контурах будущее каждого. Ну, что еще? С шумом и гамом вываливаемся из подъезда, я собираюсь узнать имя суженого — спросить первого встречного. Им оказался извозчик, стоящий у дома напротив. Но прежде чем я успела раскрыть рот, он крикнул: «С Новым годом, Наташа!» Всеобщее изумление, смех. «А как ваше имя?» — кричим мы хором. «Меня звать Фома», — отвечает он. А кругом — вода: льет из труб, с крыш, лужи стоят поверх снега, — была какая-то необыкновенная оттепель.
Прощание со школой
В начале лета мы прощаемся со школой. Мы — первый выпуск. Окончено среднее образование, нам вручают аттестаты; вот сохранившееся у меня «Свидетельство». Привожу текст этого теперь уже архивного документа.
«Московский губернский отдел народного образования
Настоящее свидетельство выдано по постановлению школьного Совета Первой Опытной школы МОНО Краснопресненского района Радченко Наталии, родившейся 31 декабря 1908 года, в том, что означенная в сем Радченко поступила в 1921 г. в VI группу Опытной школы, пробыла в школе 4 лет и по окончании курса IX группы, на основании учета всей ее работы, признана школьным Советом подлежащей выпуску из школы как усвоившая в полной мере все предметы курса школы в объеме 9 групп».
Подпись, печать МОНО, дата: «3 июня 1925 года».Бумага украшена гербом РСФСР — серп и молот в венке из колосьев. Внизу венка — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Этот же призыв на самом верху свидетельства. Там, по сторонам от герба, — два напутствия выпускникам. Слева — от К. Маркса: «Соединение производительного труда с учением является могущественнейшим средством для переустройства общества». Справа — от Ленина: «Наше воспитание нужно соединить с борьбой трудящихся против эксплуататоров». Документ за № 447/025 уцелел и, хотя сильно обветшал, все же хранит дух времени.
Не помню, чтобы мы праздновали окончание школы. Может, тогда не принято было. Но на память сфотографировались. Снимки — моего класса, как и следующего выпуска (класс Коли Баранского и Вити Дувакина), — сохранились. Удивительно, что я помню всех одноклассников по именам и многих из второго выпуска тоже.
Мы выбежали во двор, подгоняемые криками: «Фотограф приехал! Тащите стулья!» Во дворе было какое-то сооружение из скамеек разной высоты. Впереди него мальчики поставили стулья. Мы ждем педагогов. Не знаю, как это получилось, но весь первый ряд, самое видное место вблизи Веры Ильиничны и Вас-Грига заняли «особые дети». А мы, самое «ядро класса» (определение Чичигина), оказались на верхотуре, в третьем-четвертом ряду. Думаю, что мы из гордости забрались туда, на какую-то узкую, шаткую скамью, увидев, как «особые дети» занимают лучшие места. Наша компания постаралась устроиться вместе. Жаль, что лица тех, кто стоит в последнем ряду, вышли нечетко, утратив частично сходство.
Одноклассники расписались на полях паспарту, учителя — В. Г. Чичигин, В. С. Хрянин — оставили на обороте свои автографы. Из этих надписей, сделанных с душой, я узнала, что наши учителя не только давали нам знания, но и многое получали от общения с нами. Словесник отметил мой «тонкий художественный вкус» и предрек «много одолений и достижений», а классный руководитель сказал о моем «успокаивающем и связующем» значении в классе. Этому противоречат слова Муси Крамаренко: «А в моих школьных воспоминаниях, — написала она, — ты останешься лохматым котенком, которому больше всего приличествует организовывать школьные выступления, весьма бурного, хотя и не злостного характера». Тут-то я и вспомнила, как незадолго до выпуска я просидела весь урок английского языка под столом. Не выучив заданное, я опомнилась, только когда учитель, наш строгий «англичанин», уже открывал дверь, и нырнула под стол, не успев даже подумать, что делаю. К счастью, он меня не обнаружил, только не мог понять, почему так рассеянны ученики, сидящие за последним столом.
Тяжелее всего было расставаться именно со школой, с ее повседневным кипением — делами, любимыми занятиями, разговорами, шалостями. Жизнь внезапно оказалась пустой, как чашка, наполненная вкусным напитком, после последнего глотка. По крайней мере я ощущала это так.
Расставаясь, были уверены — будем встречаться часто и много. «Еще наговоримся, успеем», — писала Муся на фотокарточке. Но как-то быстро все рассыпались в разные стороны. Внезапно исчезла Марыся Лие, даже сняться с нами не успела, оказалась замужем в Ленинграде (она умерла в блокаду). Муся уехала на Украину поступать в пединститут, мечтала стать учительницей. Вера углубилась в точные науки, оставшись еще на год в школе (ей не хватало года для поступления в вуз). Даже москвичи виделись изредка — видно, нас всех больше связывала школа, чем дружба.
