Анри Сансон - Записки палача, или Политические и исторические тайны Франции, книга 1
Адвокат маркизы по лицам судей заметил, что эта речь произвела сильное впечатление; чтобы уничтожить его, он счел своей обязанностью ответить.
— Господа! Я не знаю, — возразил он, — должен ли ограничиться одним презрением к только что выслушанной нами речи, или эта речь должна возбудить ваше негодование. Как! Презренный палач ставит себя на уровень с вами и даже осмеливается считать себя выше вас! По его мнению, он должен стоять выше всех в списке чиновников Парламента и даже выше господина президента. Он потомственный дворянин! Вот он первый человек в государстве! Я не стану опровергать его доводы; они отпадают сами собой. Довольно заметить вам, что презрение и отвращение к его званию существуют от сотворения мира. Эти чувства присущи всем народам и во все века. Это внутреннее чувство, это голос природы, презирающей служителя смерти. На него нельзя глядеть даже без тайного ужаса, и при встрече с ним глаза наши невольно ищут следы его свирепости, ищут пятна человеческой крови. Пусть он говорит, что ему угодно; никакие доводы не могут победить это чувство. В то время когда он исполняет свое ремесло и проливает кровь человеческую, природа невольно возмущается видом его.
Подумайте, господа, подчинитесь этому голосу природы, и я вполне буду уверен, что все голоса решат дело в пользу госпожи маркизы.
Я бросил на него гордый и презрительный взгляд и возразил:
— Я никак не предполагал, что столь мало нужно для того, чтобы быть адвокатом. Если это так, то мне стоит три дня побыть в дурном расположении духа, и я сделаюсь юрисконсультом. Как это вы носите звание адвоката? Вы рассуждаете о судьбе гражданина? Прошу вас, господа, обратить внимание на то, что, чувствуя невозможность опровергнуть мои доводы, он не стал отстаивать ни одной из тех мыслей, на которые прежде опирался; он ограничился тем, что взял мое заключение и постарался выставить его в смешном виде. Говоря школьным языком, он соглашается с предыдущим и отвергает последующее. Это славный способ для возражений; ему нужно бы было или опровергнуть высказанные мною начала, или доказать непоследовательность моих выводов. Он не сделал ни того, ни другого; он чувствовал, что мною высказаны неопровержимые истины, в которых нет даже возможности сомневаться и знание которых неизбежно ведет за собой убеждение в них. Он возмущен тем, что я сказал, что мое звание непосредственно связано с вами и служит дополнением к вам. Очень жаль, что эти истины пришлись не по вкусу господину адвокату. Но эти истины доказываются так ясно, что я вызываю его и всякого, кто хочет отвечать мне. Продолжать ли дальше? Противник мой чувствует, что голос рассудка против него; он старается чем-нибудь склонить суд на свою сторону и взывает к внутреннему чувству, но это очень шаткое средство. Он говорит, что чувствует какое-то тайное отвращение к обязанностям моего звания; я не знаю этого, но, полагаясь на его слова, благоговейно верю ему. Что же касается меня, то у меня нет никакого отвращения к этому. Он смело объявляет, что все имеют такое отвращение. Но почему знает он это? Внутреннее чувство известно только тому, в ком оно существует. Но разоблачим одно доказательство моего противника и лишим его возможности ссылаться на него. Если даже тайное отвращение к моему званию и встречалось во все времена, что в этом факте говорит против меня? Это чувство было только следствием предубеждения, предрассудка, с детства привитого воспитанием. Если смотрят с ужасом на мои обязанности, то ведь на это-то я и жалуюсь, против этого-то и прошу защиты у правосудия. Вопрос теперь в том, имеет ли или нет это отвращение какое-нибудь разумное основание, а об этом противник мой не хочет и знать. Единственный довод, на который он ссылается, считая мое звание позорным, состоит в том, что моя обязанность убивать людей. Мы уже заметили, что нет ничего унизительного в пролитии крови, когда благо государства этого требует; мы прибавим к этому только несколько размышлений, которые окончательно подтвердят мою правоту и, в то же время, обнаружат невежество или слабость памяти у адвоката госпожи маркизы. Он объявил решительным тоном, что во все века обязанности моего звания были предметом всеобщего ужаса и презрения. Судя по этому, он, вероятно, не знает того, что делалось у древних народов, которые имели обыкновение поручать мои обязанности лучшим людям в государстве.
Правда, в эти счастливые времена еще не существовало Парламентов. Легко можно было обходиться и без них. Из всего этого видно, что господин адвокат или не знает истории или с умыслом обманывает судей. Согласитесь, господа, что если бы король назначил лицу, находящемуся на моем месте, пятьдесят тысяч экю жалованья и дал бы сообразные с этим привилегии этому званию, то ведь это было бы одно из лучших мест в государстве. Если вы сколько-нибудь сомневаетесь в сказанном мною, то для доказательства разберем еще одно положение моего противника. Он рассуждает так, что в то время, когда я казню людей и проливаю кровь человеческую, сама природа возмущается моими действиями и кладет на меня печать отвержения. При этом положении, чтобы сохранить последовательность, необходимо согласиться с тем, что всякий человек, проливающий кровь своего ближнего для своей защиты или для общего блага, становится в такое же положение; согласитесь, что это нелепо, и тысячи исключений из этого правила встречаем мы на каждом шагу. Не лучше ли согласиться с непреложным правилом, что нет ничего позорного и унизительного в обязанности проливать кровь человека, когда благо государства этого требует. Мало того, приходится согласиться даже с тем, что это почетная обязанность. Из этого общего правила хотят исключить одно мое звание. В ответ на это я спрашиваю, на каком основании, и требую возражений; если мне не отвечают, я прямо говорю: это химера, это фантазия. Кто же согласится подчиниться химерической идее, которая не мирится со здравым смыслом, которая порок зовет добродетелью и добродетель — пороком?
Положим, что кто-нибудь убил своего врага на дуэли, то есть нарушил и божеские, и человеческие законы. Не правда ли, что он заслужил печать отвержения и сделался достойным смертной казни? Не правда ли, что он без преувеличения, сделался предметом ужаса для всех, и никто не только не должен кланяться ему, но даже садиться за один стол с ним? А между тем ничуть не бывало! Вопреки здравому смыслу принято смотреть на подобную личность как на прекрасного человека, а преступление его даже считается подвигом. В каком же жалком веке живем мы? Нас угнетают, основываясь на химерической идее; угнетают добродетель и в то же время боготворят порок! Презренный дуэлянт, сумасшедший, посягнувший на жизнь своего ближнего из одной кровожадности, считается прекрасным человеком, считается достойным хвалебных гимнов. И в то же время на честного человека, с пользой служащего обществу в одной из самых необходимых должностей в государстве, ставится печать отвержения, считается позорным сидеть с ним за одним столом! Вот живой упрек нашему веку! На вас, господа, лежит прямая обязанность изменить этот превратный образ мыслей. Достигнуть же этой цели вам легче всего признанием законности моих прав и моих требований. Я не прошу у вас милости; я надеюсь только на ваше беспристрастие.
