Юрий Шутов - Анатолий Собчак: тайны хождения во власть
Некоторое время спустя, когда я уже сам почти прозрел относительно Собчака, в гамбургском аэропорту встретился со мной специально прилетевший из Франции потомок славной русской династии, унаследовавший от своих предков верность, любовь и преданность России. Он молча сунул мне пленку с записью парижских «свиданий» Собчака и попросил в оставшийся до отлета французского самолета час растолковать ему, за что же в подвалах ВЧК сгинули многие его белогвардейские родственники, если они были только против красных, но Родину-то, как нынешние, не продавали. Впоследствии, прослушав записи, я сам уразумел: данные мною в зале ожидания аэропорта разъяснения были неуместны.
Прощаясь, он мне намекнул, что хранение этой кассеты может сделать мое бытие опаснейшим промыслом и в соответствии с устойчивой российской традицией я смогу выпасть из окна высотного дома в любую минуту. Дальнейшие события показали: он как в воду глядел.
4 октября 1991 года, когда я уже заканчивал первую книгу о Собчаке («Собчачье сердце»), в мою квартиру на Сиреневом бульваре, где мы еще совсем недавно с «патроном» соседствовали, проникли поздним вечером какие-то люди, не повредив ни дверей, ни запоров. В тот вечер меня угораздило внезапно и необычно рано явиться домой. Ничего не подозревая и ни о чем не заботясь, я, войдя в квартиру, натолкнулся на следы тщательного обыска и двоих незваных гостей, перевернувших все вверх дном. Они тут же принялись меня бесшумно и деловито убивать ножами и молотками из моей же кладовки. Когда отбушевала потасовка, я с проломленным в нескольких местах черепом и другими ранениями остался в отвоеванной квартире, а они сбежали. Несмотря на обильно залитый кровью мозг, сознание почему-то не ушло. По характеру осмотренных и раскиданных во время этого обыска предметов, а также другим признакам мне сразу стало ясно: гостей главным образом интересовала злополучная гамбургская пленка и мои рукописи, частично ими похищенные. Успокоившись на полу в кровавой луже, я подтянул телефон и позвонил Невзорову. Он примчался почти одновременно с врачами, доставившими меня в Военно-Медицинскую академию, где в ту ночь, на мое счастье, дежурил замечательный полевой хирург Юрий Дикарев, который со свойственным ему угрюмым выражением лица спокойно, не суетясь, но поспевая, спас мне жизнь. Обширная трепанация черепа, кровоизлияния и наркоз не возвращали мне сознание пару суток, а всего в госпитале в окружении заботливого персонала мне суждено было провести несколько месяцев.
После того как я стал самостоятельно ходить, меня внезапно арестовали по «подозрению» во многих не только еще не раскрытых, но даже пока вообще не совершенных преступлениях.
Среди схвативших меня сотрудников уже действующего собчако-крамаревского ОРБ (оперативно-розыскное бюро) ГУВД я с изумлением, безошибочно опознал убийц, забравшихся в квартиру и раскроивших мне череп. Остолбенение от неожиданного свидания я, видимо, скрыть не смог, поэтому, поняв, что их обнаружили, они, ничуть не таясь, злорадно хохотнули прямо мне в лицо и высказали сожаление наряду с сочувствием по поводу недобития меня при первой нашей встрече. Понимая всю трагичность своего положения, я, тем не менее, потребовал бумагу и тут же написал несколько заявлений на имя городского прокурора Еременко, начальника ГУВД Крамарева и его заместителя Горбачевского, так как все знали, что Крамарев возглавляет ГУВД, а Горбачевский руководит им. На эти мои послания в ГУВД, естественно, никак не прореагировали, дав мне понять то, что и так стало совершенно ясно: я попал в плен к бандитам с милицейскими удостоверениями в карманах, а вовсе не арестован за какие-то правонарушения, которые, надо полагать, только сейчас станут подбирать для сокрытия собственного преступления.
Что же касается городского прокурора, то он откликнулся на мое заявление и расторопно подослал в камеру своего помощника, некоего Осипкина, по первому впечатлению смахивающего на дореволюционного отпрыска многодетной одесской семьи, которого неисчислимые родственники из зоны оседлости благоразумно и вскладчину трудоустроили лакеем к начинающему спиваться русскому дворянину средних лет. Как показало дальнейшее, качествами прислужника природа наделила Осипкина сполна. Эта, по сути халявно-ничтожная, премерзкая пьянь был абсолютно беспринципен, по-бабьи захватывающе фигурист, отважно хулиганист, отменно гадлив, презрительно заносчив с бесправными, беспредельно угодлив с барином и нечист не только помыслами, но и на руку.
В свой первый приход Осипкин, сияя гаденькой улыбочкой и потирая пухлые ладошки, с порога камеры сразу сообщил мне, мучимому сильной болью еще не зажившей раны, что никакими расследованиями по факту опознания мною убийц заниматься никто не станет, хотя моя правота очевидна и, к тому же, память на лица не подвела. Далее он, не скрывая сути, доходчиво разъяснил, что незачем мне было собирать досье и писать грязную книжку о горячо любимом народом Собчаке. И если бы я это сообразил раньше, то отпала бы необходимость пробивать мне голову и упрятывать в тюрьму. А теперь, увы, «поздно пить боржоми». Потребуется долго и смиренно сидеть в одиночке, «хавать» тюремную пайку, разлагаясь душой и телом, да ждать, когда мне специально отобранные и обученные люди сфабрикуют мало-мальски приличное обвинение. В случае, если я опять не возьму в толк, чего от меня хотят, и буду пытаться через друзей на воле издать свою книженцию, то первый заместитель городского прокурора Большаков уполномочил его, Осипкина, посоветовать мне поостеречься. Иначе добьют в тюрьме (это просто в исполнении) не только меня, но и прикончат мою старуху-мать. Большаков с Осипкиным хотя бы ее мне рекомендуют пожалеть, если себя, дубину стоеросовую, не жаль. Затем этот засланец городского прокурора, причмокивая от ликования толстой верхней губой, разукрашенной неухоженными усами, еще раз не преминул порадоваться моему аресту и, сделав мощный аэрозольный выдох алкоголя, удалился, страшно довольный собой, громко и, как он, видимо, считал, навсегда захлопнув камерную дверь, бросив меня на произвол злого рока в милицейской форме.
Несмотря на незатихающую боль разбудораженной раны, я попытался собраться с мыслями. Стало очевидно: мое положение — полная дрянь и, кроме Бога, уповать не на кого. Правда, не вызывало сомнений: всей этой компании ушкуйников — Большакову с Осипкиным и Крамареву с Горбачевским, а также любым другим исполнителям, отработавшим социальный заказ власть имущих по устранению неугодного, — как правило, уготована судьба обычных разовых презервативов. Но и это не утешало. Хотя немудрено было предположить: подобных пакостников, дабы они не смогли потом скомпрометировать нанимателей, в лучшем случае, спустя некоторое время зараз поувольняют, объявив заинтересованной публике, что они скопом оказались вдруг мерзавцами и негодяями. А почему вдруг?..
